Записки рецидивиста

Я взял кружку, ложку, полотенце и ушел в свою камеру.

В камере о своих отношениях с Галиной Александровной я ни с кем не делился. Никому об этом знать не положено. Среди преступного мира есть слабые люди, долго не выдерживающие сидеть на фунте хлеба. И таких Вахидов прибирает к рукам, пообещает им лишнюю пайку, и они становятся секачами.

Да и кому я что должен объяснять? Не столько я за себя боялся, сколько за человека, проявившего ко мне столько участия, тепла и доброты. Еще в детстве, когда я сидел во взрослой Ванинской зоне, я наглухо запомнил слова старых каторжан:

— Можно, Дим Димыч, всех ругать и ненавидеть, только не медицинский персонал: в нашем преступном мире это — единственное спасение.

В камере в книгах у меня были еще деньги и немного анаши. Ее я вытаскивал и угощал ребят только по праздникам, а деньги регулярно посылал наверх на ларек, а оттуда получали «грев».

Хоть мы и сидели на пониженном пайке, утром я поднимался раньше всех в камере и начинал делать физические упражнения: присев на корточки, ходил гусиным шагом, делал отжимания от пола на руках до предела. Этим я поддерживал свою спортивную форму. А когда приносили пайки, свою делил на три части и последнюю корочку съедал в отбой.

Некоторые зеки не выдерживали, сразу съедали всю пайку, а потом весь день баланду без хлеба ели. Так я приучил себя, хотя есть мне хотелось не меньше, чем ребятам. Они весь день под бушлатами лежали, а я еще и физическими упражнениями занимался.

Спасибо еще Галине Александровне, она меня подкармливала. Когда ее дежурство, я записывался к врачу. Меня вели наверх в кабинет начальника санчасти. Майор сажала меня за стол, и я быстро съедал все, что она приносила мне. Потом набирал разных таблеток и уходил в камеру. Если в кабинете, кроме нас, никого не было, мы целовались, а если медсестра или еще кто, то обменивались только взглядами.

Как-то в камере я принимал сверху «прогрев» из ларька, и меня на «решке» заметил в волчок надзиратель. Написал рапорт, а Вахидов наградил меня пятнадцатью сутками карцера.

Сидя уже в «трюме», я вызвал врача. Пришла Галина Александровна, измерила мне температуру, сказала:

— У него большая температура. Мы не можем держать его в карцере.

Меня увели назад в камеру. А когда я снова записался к врачу и встретился с Галиной Александровной, она меня отругала:

— Неужели ты не можешь спокойно сидеть в камере? Что, больше некому на «решку» лазить и «грев» принимать?

Я пытался объяснить доктору:

— Все ребята слабые в камере. Принять «грев» и затянуть в дырку не могут, только намучаются. Вот я и лезу. Я-то хоть у вас «греюсь», вот и покрепче их всех.

Галина Александровна покормила меня, поцеловала.

— Скоро, Витя, я тебя снова положу в санчасть. Очень уж ты бледный. Мне это не нравится.

Так я месяца три в году лежал в санчасти. А это было для меня настоящим земным раем. Хотя что такое рай земной, я только догадывался, но в сравнении с тюремной камерой — это был рай. Все познается в сравнении. И костер нашей любви с Галиной Александровной вспыхивал с новой силой и страстью. Палок для этого костра я не жалел. Месяц пролетал как во сне, и я снова уходил в камеру.

Заключенные камеры просились на работу, но Вахидов не выпускал, усмехаясь, говорил:

— На работу ходить не будете. Ловите «гревы». Я замучился сетку на подвале зашивать. Я знаю, это Дим Димыча работа. Имей в виду, поймаю — пятнадцать суток твои.

Атмосфера в камере была ненормальная и все больше накалялась. Все были злые, голодные. И разговоры в камере под стать атмосфере. Раз сидели, разговаривали, делились воспоминаниями. Уголовник по кличке Челкаш рассказывал угрюмо-юморную историю из своей жизни:

— Пришел ночью пьяный, голодный как волк. Жена спала уже. Пошарил по столу, нашел лампу керосиновую, но пустую, керосин кончился. Растолкал жену, спрашиваю: «Пожрать есть чего?» — «Там, на плите, чугунок, требуху варила сегодня», — ответила спросонок жена. Стал впотьмах шарить, нашел чугунок, запустил в него «клешню». Вытащил что-то липкое, длинное, стал жевать. Жую, никак ужевать не могу. У, сука, думаю, требуху доварить не могла, сырая совсем. А она стала поперек горла, а конец на полметра изо рта висит. Стал потихоньку глотать. Пошла. И заглотил целиком. Утром встаю, живот режет. Пошел до ветра, сел под плетень. Пыжусь, пыжусь, никак. Потом смотрю: тряпка из задницы торчит. Я ухватил ее рукой, тяну, не идет. Тогда приподнялся, зацепил тряпку за кол от плетня, стал дергаться. Бесполезно. Был бы разбег какой, а тут разбега никакого. Дергал, дергал, пока забор не завалил. А рядом к забору коза была привязана, так ее чуть не прибило. Лежит коза под забором и орет дурным голосом. Жена из хаты выскочила, накинулась на меня:

«А, мерзавец, весь забор завалил. Кто чинить будет, пьянь несчастная?» Тут уже я не выдержал, рванулся как следует в полусогнутом положении, как спортсмен со старта, так тряпку и выдернул. Забежал в хату, схватил двустволку и выскочил на улицу. Жена, увидев меня с лицом решительным, как у Александра Матросова, что шел на немецкий дзот, припустила по грядам и скачет, как коза. Кричу ей: «Не виляй, дура, не виляй! Не попаду ведь». Потом как дал дуплетом на вскидку. И точняком попал.

Зеки в камере сидели, слушали, угрюмо скалились.

— Так на самом деле, как потом разобрались, вот что оказалось, — продолжал рассказывать Челкаш. — Кошка залезла в чугунок и вытащила требуху, а тряпка, которой чугунок был накрыт, в него упала. По пьянке в темноте я эту тряпку и заглотил вместо требухи. Жалко, апосля об этом узнал, когда к жене в больницу ходил. Ей доктор из задницы пригоршню дроби наковырял. Долго жена потом скулила, на задницу сесть не могла. Я ее успокаивал: «Да не вой ты, Зин, а, Зин. Сбегай лучше в магазин, да отметим счастливый исход моей охоты. А что всю жопу тебе разворотил, так сама виновата. На кой хрен такую корму отъела, в калитку боком только и пролазишь, вот всю дробь от заряда и поймала». Эх, ребята, требухи бы сейчас вареной, да с маслицем, уксусом.

— Это че, Челкаш, — сказал Чижик, тощий зек. — Я что здесь голодный, что на свободе голодный ходил. Клавка моя пила, стерва, по-черному. Все бабки, что я зарабатывал, пропивала. Бывало, приду с завода уставший, голодный, а она пьяная в дуплину на кровати валяется, а пожрать — шаром покати. Начну ей говорить, она в крик, мат-перемат. А то еще сковородкой или чугунком, сука, в меня запустит. Напоследок только год хорошо и пожил, когда ее в ЛТП отправили менты. Вернулась, и все сначала пошло-поехало. А тут еще ее кенты-алкаши и подруги чуть не прописались в хате. День и ночь гужуются: Сашка Ворон, Жорка Блин, Светка Оклахома, Нюрка Шавка. Клавка у них за пахана канала. Раз вернулся с ночной смены раньше времени, подстанция на заводе сгорела. А они готовые все. Кто на полу спит, кто под столом. А Клавка моя на кровати с Вороном голые. У меня в башке помутилось что-то. Схватил топор и давай их на кровати кромсать. Только в ментовке очухался. Посадили вот. Об одном сейчас жалею: и чего я Клавку раньше не грохнул. Уже давно освободился бы.

В это время в камеру вошел Вахидов. Зеки кинулись к нему, стали уговаривать выпустить их на работу. Он ни в какую: нет, и точка. Тут один из камерников, Валек с Урала, выхватил из-за пазухи длинную заточку и ударил капитана. Все произошло так быстро, что никто из зеков, да и сам Вахидов, не ожидал. Удар пришелся в сердце. Когда капитан упал, Валек размахнулся и хотел еще раз долбануть. Но другой зек, Володя Сорокин, перехватил руку Валька со швайкой, закричал:

— Ты что, сука, с ума сошел?!