Записки русского изгнанника

Возвращаясь с Кавказа позднею осенью 1903 г. из продолжительной экскурсии в горах, уже дорогой я услышал смутные слухи о столкновении с Японией. Но вскоре другие события, более близкие, заслонили собою эти тревожные известия.

Я подкатил к нашему подъезду весь мокрый от осенней измороси, в истрепанном пальто и, вдобавок, с болезненной раной (нечаянно всадил себе в ляжку острый финский нож).

— У нас новости, — сказала тетя Туня, когда мы уселись за стол.

— Какие?

— Миша женится на Наташе [57] . Свадьба будет на Рождестве, они венчаются в Леонтьевском. На днях нам придется подумать, куда устроиться — квартиру будут ремонтировать заново.

57

Михаил Тимофеевич Беляев женился на двоюродной сестре по матери Наталии Николаевне Энден, род. 29 мая 1872 г.

Вскоре тетя Туня переехала к Сереже, где и провела свои последние дни. Тетя Лизоня сняла крошечную комнатку напротив. Меня с радостью взяли к себе мои младшие братья. Коля жил в чудной квартире напротив Сергиевского собора, в ста шагах от наших казарм. Там же останавливались родные при визитах в Петербург, так как папа был назначен комендантом Кронштадтской крепости и часто приезжал по делам.

Комната была прелестная, уютная, с окном на площадь, рядом с большой гостиной; жизнь обходилась дешево, но я постоянно бывал один, так как братья все время проводили у знакомых. Наше патриархальное гнездышко развалилось.

Мой Мишуша наконец устроил свою жизнь. Но этот брак не был его мечтой. «Whome first we love, we seldom wed» [58] , —говорит трогательное, полное невыразимой грусти стихотворение английской поэтессы, имя которой, к сожалению, выскочило у меня из памяти. Раньше всего он влюбился в Зою. Но она отвечала ему лишь самой интимной дружбой. Затем он стал ухаживать за хорошенькой Любой. Но у нее были другие вкусы и перспективы. Теперь он сделал предложение ее сестре, девице на выданье, но хорошей души, прямой и серьезной, которой не сладко жилось дома, так как мать все чувства перенесла на младшую. Она с радостью приняла предложение.

58

Кого мы впервые любим, на том редко женимся.

Чистенький, аккуратненький, безукоризненно державший себя во всех отношениях, Мишуша обнаружил лишь одну неизгладимую черту характера: безграничную любовь к родному гнезду и ко всему, что только носило печать милого Леонтьевского. Вне этого ничто ему не нравилось. Я думаю, что даже только ради этого он поступился своими строгими взглядами и не уклонился от брака с двоюродной сестрой, в противность с церковными правилами, которыми руководствовался всю жизнь.

Ближайшее начальство, искренно дружившее с ним и ценившее его кроткий и покладистый нрав и огромную работоспособность, легко дало ему разрешение на брак, но, дабы не привлекать внимания церковных авторитетов, свадьбу решили отпраздновать в Леонтьевском. Шаферами пригласили меня и доктора Стефановича, но со стороны невесты были старые сенатские друзья ее отца.

Для меня это был редкий случай. В деревне я бывал во всякое время, кроме зимы. Я был поражен красотой зимнего ландшафта. Когда мы мчались по покрытым снегом полям, сокращая путь целиною, любуясь осыпанными снегом елями и соснами, между заветных, дорогих по воспоминаниям уголков нашего медвежьего края, я понял моего милого Мишушу, которого первою и последнею любовью было родное Леонтьевское.

В огромном пустом доме было холоднее, чем на улице. Вытоплены были только две комнаты для молодых. Переодевшись, мы помчались в церковь, построенную местным купцом Хроповым на древних славянских могилках в сосновой роще на высоком бугре. Священник из уважения к брачующимся закатил такую длинную службу, что у нас руки замлели, поддерживая золотые венцы над их головами. В его комнатах, где было немного теплее, мы согрелись быстро за бокалами шампанского. Причем, по желанию батюшки, каждый его глоток компенсировался добавкой из бутылки рома, стоявшей напротив, так что в конце концов в его бокале оставался только чистый алкоголь.

На обратном пути, в овраге, лихой ямщик по традиции вывалил молодых в пушистый снег «на счастье», чем доставил всем немалое удовольствие. Но в замерзшем, обледенелом доме мы уже не задерживались. Последний взгляд на гигантские дубы, вековые стражи нашего милого гнезда, и мы уже снова мчимся усыпанными серебристым снегом и озаренными полной луною полями и косогорами, колыбелью нашего детства.

Не так ли под венцом, под серебристой фатой, милые черты знакомого лица приобретают новую прелесть и остаются навеки памятью неописуемой красоты!

Но который уже раз я изображаю статиста на чужих свадьбах! Не пора ли и самому переходить на первые роли?

В Нарве мы едва поспели на поезд. Все было битком набито, но добродушный кондуктор отомкнул нам двери купе, где находилась только одна персона — молоденькая барышня, возвращавшаяся в Петербург из коротенькой прогулки и комфортабельно расположившаяся на одном из нижних сидений.

Наша веселая компания сочла долгом представиться ей по всей форме с церемонной вежливостью гасконских рыцарей Сирано де Бержерака. Начал Зейферт, как принадлежащий к высшему государственному учреждению и эксперт официального красноречия.

— Милостивая государыня, мы просим вашего прощения за прерванные нами сновидения, порхающие над вашим изголовьем, которые… которые…

Барышня вскочила и с испугом смотрела на говорившего, который никак не мог справиться с комком, застрявшим у него в горле.

— Постой, Зейферт, ты сперва откашляйся, — проговорил доктор, — видите ли, милая барышня, мы только что приехали сюда из-за тридевять земель, со свадьбы брата этого юноши, который торчит на пороге…

— Я уже вижу, что вы приехали со свадьбы, — серьезно заметила барышня. — Думаю, что вы лучше всего сделаете, если поскорее устроитесь на отдых.

— Вот именно, вот именно… Но вопрос в том, как и где.

— Ну уж это ваше дело. Я остаюсь внизу.

— Конечно, разумеется… Но вот вопрос, водрузить над вами этого прошпигованного всеми шедеврами деревенской кухни, пожалуй, рискованно. Поместить его рядом с вами — будет храпеть и помешает вам предаваться приятным грезам…

— Ну уж это как хотите, лишь бы поскорее.

— Ну хорошо, мы над вами устроим Ваню — видите, он тоненький как ниточка и скромный как красная девица… Ваня! Лезь наверх.

— А Зейферт?

— Фу ты, пропасть! Ой уже храпит на моей подушке… Зейферт, лезь ты наверх… Господи, какой он тяжелый. Когда он хохочет, я в страхе, что полка провалится, и он меня раздавит. Ваня! Меняйся с ним местами.

— Ах нет, пожалуйста, — протестует барышня. — Этого недоставало! Лезьте сами наверх.

Доктор замолкает. Но только на минуту. Оба верхние этажа трясутся от неудержимого смеха, который заражает и обе нижние полки. Барышня опять вскакивает.

— Чего ты хохочешь? — скрашивает доктор, поднимая глаза к небу. — Насосался и хохочет. Ау меня душа в пятках: провалится и раздавит. Ваня!

— Что такое?

— Ты ступай сюда, а я полезу на твое место!

— Нет, пожалуйста. Вы такой неуклюжий, сейчас же свалитесь мне на голову.

— Я-то неуклюжий… Извините, комплекция Аполлона Бельведерского.

— Бахуса… Силена… — поправляет Зейферт.

— Господа! Помилосердствуйте, ради Бога. Ведь мне завтра с утра на службу… Дайте заснуть хоть на минуту.

Все замолкают. Но еще долго полки трясутся от взрывов беспричинного смеха. Просыпаемся уже на Балтийском вокзале… Все разом принимают приличный вид и корректно прощаются с милой барышней.