Записки русского изгнанника

Шедший в авангарде 1-й Кубанский полк Науменки уже скрылся из глаз, в главных силах движутся отдохнувшие и пополненные до отказа екатеринодарцы и запорожцы, а за ними Султан Килидж Гирей со своими черкесами. В одном только Запорожском полку собралось несколько тысяч всадников, словно выросших из-под земли с уходом красных.

Мне не раз случалось любоваться на Высочайших парадах полками гвардейской кавалерии. Полки за полками, в блестящих формах минувших царствований, сменяли друг друга — то ослепляя золотом кирас и касок, украшенных двуглавым орлом, то чаруя вееры расшитыми венгерками и белыми доломанами гусар, то снежными султанами на головах улан, с пиками и флюгерами, на великолепно подобранных конях, вороных, караковых, рыжих и гнедых, серых в яблоках.

Но тут густые ряды закаленных в боях казаков на своих неутомимых конях казались уже не только зрелищем поразительной красоты, а грозной массой закаленных всадников, готовых ринуться на врага по первому зову своего вождя.

С восходом солнца по всему фронту полки уже ввязались в бой. Весь запорожский полк был брошен на Знаменскую, где ожидалось главное сопротивление. Я очутился рядом с Топорковым, который в пылу сражения двигался с передовыми цепями спешенных казаков.

Перед самой околицей мы наткнулись на отчаянное сопротивление. Пули градом сыпались на нас со всех сторон, коноводы прикрывались скирдами хлеба, а пешие застыли на своих местах.

— Куда ты? — грозно крикнул Топорков на своего вестового, тащившего лошадей за ближайшую кучу скошенной пшеницы.

— Я ранен, — отозвался казак. Он указал рукою на сердце и упал мертвый.

Топорков беспокойно завертелся, оглядываясь по сторонам.

— Надо заставить замолчать этот проклятый пулемет, — проговорил он, — иначе без патронов казаки не выдержат…

Мои орудия остались далеко… Скакать за ними было бы бесполезно. К тому же они были почти без снарядов.

— Казаки, за мной! — неожиданно позади меня загремел голос Беслана. — Вперед, на пулеметы!

Беслан и за ним десяток-другой всадников бросались сквозь кусты. Пулемет замолчал. Все разом кинулись вперед и ворвались в селение.

— Чего бы только я не отдал за чистую рубаху, — твердил Топорков, полоскаясь в воде и фыркая, как лошадь, пока казак обливал из ведра его тучное, волосатое тело. — Весь завшивел — целых две недели не мылся и не переодевал чистого белья.

У меня в переметных сумах все было при себе, даже смена чистого белья. — Для милого дружка и сережка из ушка.

Надо было видеть, с какой радостью Топорков схватился за рубашку. «Век не забуду», — бормотал он, напяливая ее на себя.

— Как будто маловата? — спросил я его.

— Нет, как раз, как раз, — отвечал он. — Рубашка трещала по всем швам, пока, наконец, как трико, не обольнула весь его жирный торс.

Скоро подъехал Скоробогач.

— Мы остаемся здесь на день или на два, — пояснил он. — Поедем, я отвел вам квартиру.

Навстречу нам выскочила целая семья. С самого детства не видел я такой радостной встречи. Все лица казались мне родными, все глаза горели таким огнем, которого уже нигде мне не приходилось наблюдать.

Отовсюду сбежались соседи и знакомые, принося съестное и даже цветы. Нас обнимали, целовали, ласкали, болтали наперерыв. Казалось, что все, и гости, и хозяева, опьянели от восторга или сошли с ума. Недаром я всегда повторял своим квартирьерам: «Не ищите хаты, ищите хозяйку».

В Знаменке я наткнулся на нечто загадочное. В числе тех, кто так искренно радовался нашему появлению, особенно выделялся один пожилой интеллигент, по своей культурности значительно превосходивший всех прочих. Он всегда приходил в сопровождении своего сынишки, прелестного и удивительно симпатичного мальчика лет тринадцати, который нежностью каждой черты своего женоподобного личика, голосом, элегантной манерой причесываться и одеваться — ну, словом, всем своим существом — казался прелестной девочкой-подростком. Он так мило ласкался ко всем нам — я уже успел сформировать себе маленький штаб — постоянно приносил нам духи, цветы, подобранные с редким вкусом, что невольно зарождался вопрос: не переодетая ли это барышня.

Но по глазам этого не могло быть. Мне не раз приходилось угадывать девушку под мундиром вольноопределяющегося, как они ни старались замаскировать свой пол отчетливым отданием чести, курением, резкими звуками голоса, но по одному взгляду глаз, напоминавшему заискивающие взоры собаки, которая ласкается к своему хозяину, я сразу угадывал истину. Тут, во всяком случае, было нечто иное. Быть может, здесь играла роль наследственность или особенности воспитания, но это осталось тайной и для меня, и для моего адъютанта, бывшего инженера-технолога, прапорщика Холмогорова, и для ординарцев симпатичного гардемарина Панафидина, простодушного Володи, записавшегося к нам вольноопределяющимся, и даже для милого простака Вовы, сынишки директора екатеринодарского банка, приблудившегося к нам в одной из станиц. И ни тогда, ни впоследствии так и не удалось нам раскрыть тайну очарования, которое разливалось вокруг этого загадочного существа.

Свет и тени

Пехота продолжает наступать по железной дороге в направлении Двинская — Екатеринодар. Мы охватываем расположение противника с севера, занимая станицу за станицей. Сейчас мы уже подходим к Новотитаровской.

Наш игрушечный начальник конвоя, хорунжий К., вчера отпросился на фронт, там у него отец и пять братьев. А сегодня я уже встретил его на носилках, бледного, с простреленной ногой. За носилками рысила «Шутка», его крошечная лошадка.

— Ну, как ваша рана? Не опасна?

— Слава Богу, кость не тронута.

— Ну вот, поедете домой, отдохнете немного. Порадуете вашу маму!

На околице меня встречает есаул Скоробогач.

— Станица уже очищена. Я подыскал вам чудесную квартиру с прелестной хозяйкой. Эрдели остановился в богатом доме священника, но там целая драма: муж его дочери — командир красного батальона — попался к нам в лапы и его расстреляли. А ваша квартира немного в стороне, на другом краю площади.

Я со всем своим окружением вваливаюсь в ворота. Навстречу выбегает молоденькая миловидная девушка.

— Заезжайте прямо во двор, — распоряжается она. — Мама готовит вам обед, так я сама устрою всех вас. Если что понадобится, зовите меня, меня зовут Шурой!

С невероятной быстротой она распределяет всех по местам. Молодежь ликует… Только и слышно: «Шурочка здесь? Шурочка, сюда!» — «Ай да Шурочка — что за молодец!»

— Ах, вот что еще… — Шурочка конфузится и слегка краснеет. — До обеда еще осталось полчаса, так я вам натопила баню, вот здесь. Успеете помыться. А я пока раскину стол под этими деревьями.

За столом Шурочка повествует о всех пережитых приключениях. Чего только не приходилось пережить, скрывая от красных интеллигентов и казаков… Как помогали ей простые, добрые люди!

— Фома — кладбищенский сторож… Вы не представляете себе, сколько народу он спас! Как только здесь становилось опасно, я посылала к нему. И ведь у него огромная семья. Как только он перебивается с нею, я не могу понять… Святая, христианская душа!

После обеда я пошел к Эрдели. В большой, прилично смеблированной горнице за столом сидела красивая дама, печально слушая генерала, который что-то старался ей внушить. В стороне, с неподвижным выражением на лице, сидел старый священник, настоящий черноморский казак лицом и фигурой. Репин не мог бы пожелать лучшей модели для своих запорожцев, если б этому гиганту сбрить бороду и пустить за ухо оселедец. Но его застывшее лицо было отуманено горем, нависшим над всей семьею…