Записки русского изгнанника
Шрифт:
Когда я вернулся, навстречу выбежала Шурочка. Она отвела меня в сторону и потащила к своей маме.
— Могу я довериться вам? — спросила она, стараясь скрыть свое волнение.
— Говорите! Ведь я ваш гость, вы можете мне довериться вполне.
— У меня здесь раненый… Уже пять дней без перевязки… Он — красный офицер! Совсем молоденький…
Для меня раненый — уже не враг… Я сражаюсь с оружием в руках с вооруженным противником, я не щажу ни себя, ни других. Но лежачего не бьют, я не палач и не убийца! Пусть его судят другие.
— Я позову доктора.
Наш доктор всецело стал на мою точку зрения. Но в армии существует
Полчаса спустя Скоробогач принес мне записку. «Я слыхал, писал Эрдели, — что вы, как всегда, проводите ваши досуги в милой уютной компании… Я хотел бы просить разрешения Вашей милой хозяйки отдохнуть несколько минут за ее чайным столом».
Нелегко было мягкосердечному и гуманному Эрдели… Он был бы рад душой избавиться от своей роли неумолимого судьи. Мы сейчас же послали ему самое сердечное приглашение.
На другое утро я встретил милую Шурочку в слезах.
— Убили его… Его расстреляли, — говорила она, рыдая.
— Кого?
— Фому… Доброго сердечного Фому… За укрывательство! Он прятал раненых большевиков… У него осталась вдова и восьмеро детей!
Через два дня мы продолжали наступление. Уже в темноту вошли мы в станицу Старо-Мышастовскую, я занял первую попавшуюся пустую хату и пошел в штаб.
Эрдели остановился у приходского священника, занимавшего высокий двухэтажный дом. Сам генерал с начальником штаба заперлись в кабинете, в приемной бегали адъютанты, суетилась попадья с дочкой и сам батюшка, все разодетые по-праздничному, приготовляя роскошный ужин для дорогого гостя.
Для них это был двойной праздник: вернулся молоденький муж их прелестной дочки. Она сияет от восторга — ее милый, который чудом спасся от красных и недели просидел в камышах, — дома!
Вымытый, одетый в самую блестящую форму, он идет представляться начальнику дивизии. В штабе я не успел добиться никаких разъяснений. Еще ничего не известно. Дрейлинг и Шкиль мелькают от времени до времени с озабоченными лицами: «Сейчас все заняты».
За дверьми дожидаются мои ординарцы.
— Ну, вот что, — говорю я им. — Там садятся за ужин, а мы пока пойдем погуляем на площади.
На площади никого нет. Только в конце ее, на скамеечке, сидят три барышни. Когда мы проходим обратно, позади нас слышится робкий голос:
— Господин офицер! Господин офицер… Я оборачиваюсь:
— Прикажите?
— Ах, господин офицер! Мы в большом страхе. Тут ходят слухи, что казаки уходят и красные займут станицу. Мы ужасно боимся, мы ведь здесь одни, застряли случайно и не знаем, что делать!
Ах, вот почему у Шкиля была такая озабоченная физиономия! Наверное, опять гром не из тучи…
— Милые барышни, пока вам нечего опасаться. Но, во всяком случае, если вам хочется быть подальше от войск, мы о вас позаботимся. Володя, скажите Мустафе, чтоб он приготовил двуколку, посадите в нее наших барышень и проводите их верхом до Новотитаровки. Скажите милой Шурочке, что я очень прошу поберечь их денек или два, пока им удастся попасть в Екатеринодар.
— Ах, это наша Шурочка? Мы все ее знаем. Как хорошо! Через двадцать минут появляется Володя в полной амуниции, на
коне, Мустафа гонит за
ним двуколку.— А ваши вещи?
— Но у нас нет вещей, все с собой! Мы ведь приехали сюда из Екатеринодара налегке, последнее время там было так жутко!
— Ну вот, а теперь попались в наши лапы! Но не беда, Володя вас побережет, а там, у Шурочки, вы у себя дома. Передайте ей горячий привет от всех нас — с Богом, Мустафа!
В штабе ужин еще не окончился. Оставляю там «мичмана», а сам иду домой. Я не успел еще раздеться, как раздался стук в дверь.
— Мы к вам!
— Заходите, расскажите…
За порогом — Скоробогач под руку с прелестной дочкой священника, в пледе, накинутом сверх ее праздничного платья.
— Заходите, расскажите, чем могу вам служить?
Скоробогач усаживает в кресла мою неожиданную гостью, которая продолжает дрожать, как осиновый лист, а сам отзывает меня в сторону.
— Мы пришли просить для нее вашей защиты, — говорит он мне на ухо. — Иван Егорович отослал ее мужа, как только он показался в дверях, со спешным пакетом в другой отряд. А сам — ведь вы его знаете, он не даст спуску ни одной хорошенькой женщине — повел натиск на эту бедняжку. Отец и мать в панике, обратились ко мне. Куда ж я могу ее спрятать? Оставьте ее, ради Бога, у себя на эту ночь, у вас не посмеют ее искать!
— У меня она будет в полной безопасности, — отвечал я. — Пока я жив, никто не посягнет на ее честь, будь то сам китайский император. Я лягу поперек дверей, а она может устраиваться на моей постели. А как на фронте? Была паника?
— Тайная разведка сообщила, что красные подвели резервы и завтра пойдут в наступление. Оказалось, фальшивая тревога.
Ну, и слава Богу! Значит, можно спать спокойно.
Утром, чем свет, моя перепуганная птичка уже выпорхнула из клетки. Казаки уже выводили коней и становились в ряды. По последним сведениям, противник уже отходит к высотам, за которыми расстилаются прикрывающие город сады…
Peradventure! [109]
Скакать вперед — и смерть, и ад,
Вернуться — преступление…
Чтоб сделал ты, мой сквайр, когда б
Стал графом на мгновенье?
Скотт.
На рассвете штаб уже находится на высоте, господствующей над всеми полями, косогорами и лощинами до самых садов, прикрывающих столицу Кубани. Флаг командующего гордо развевается на самой вершине холма, под ним стоит генерал Эрдели и весь его штаб. Конвой притаился у подошвы.
109
Девиз предков моей матери: «Наудалую» (Прим. автора)
На Великой войне я не представлял себе командира полка иначе, как на охапке соломы, с картой в руках, диктующего распоряжения своим офицерам. Здесь, в кавалерии, в той молниеносной борьбе, где играет роль только глазомер и натиск, где быстрое изменение обстановки требует немедленного решения, где потерянная минута превращает победу в поражение, — дело совершенно иное. Начальник дивизии, командиры полков стоят во весь рост на курганах, которые служат им наблюдательными пунктами, не считаясь с несколькими снарядами, брошенными в их сторону в разгаре боя, и даже пренебрегая свистом пуль. К этому надо привыкнуть.