Записки советского интеллектуала

— Учись, дурак, все равно учись! — отечески приговаривал он.

— До ученья тут, когда лошадь пала, — пробормотал, усаживаясь, Фурин. И капризничал в этот раз, как мальчишка. То объясни ему, почему у прописного «П» две палочки, а у прописного «Т» — три. То почему нельзя писать вместо «Т» прописное «Ш» с черточкой сверху. Так и пришлось его отпустить с урока.

Но в общем очень радовала тяга наших учеников к грамоте. Удивляла лишь какая-то робость в их внеучебных разговорах с нами. Мне казалось, что нас попросту считают барчуками, но однажды тот же Фурин сказал:

— Нечего особенно-то болтать, а то вон на «черный ворон» угодишь! — Я тогда искренне пытался развеять его подозрения, но теперь, пожалуй, рад, что в этом не преуспел.

Довольно часто между занятиями в техникуме и ликбезом образовывалось «окно», которое мы к весне стали проводить… на Ваганьковском кладбище. Может быть, такая элегическая обстановка повлияла на то, что Ося с Варей скоро поженились.

Я же до последнего курса техникума не знал романтических переживаний — все еще не дорос. Зато полной чашей пил нектар дружбы. Компания наша была очень тесной, и душой ее стала Рива Дубинина. Мы держались вместе в техникуме (несмотря на то, что многие были на разных отделениях) и вне его.

Вот прозвенел последний звонок второй смены, и, толкаясь в нашей тесной раздевалке, мы перебрасываемся еще какими-то фразами из разговоров, не прерывавшихся в часы занятий. Наконец вышли. Идем целой шеренгой, занимая почти весь тротуар, вверх по тихому Леонтьевскому, потом налево, по людной Тверской, через Страстную площадь, мимо памятника Пушкину. Постепенно нас становится меньше. У Настасьинского прощается Рива, а Шуре Падносу, конечно, с ней по дороге. За Триумфальной площадью (так называлась площадь Маяковского, хотя Триумфальная арка стояла у Белорусского вокзала), на Тверской-Ямской, мы остаемся втроем: Нина Завьялова, Ося и я. Проводив Нину (дом ее стоял как раз на месте теперешней станции метро «Белорусская кольцевая»), мы с Осей возвращаемся немного назад и идем по Большой Грузинской до его дома. Потом он провожает меня через Баррикадную и улицу Воровского до Арбатской площади. Но разговор не кончен, и я провожаю Осю обратно тем же путем до зоопарка, а разговор все не кончен — и Ося идет со мной обратно до Борисоглебского переулка. А я снова провожаю его до Кудринской. Так мы курсируем по улице Воровского взад и вперед, не знаю уж сколько раз, и все не можем расстаться… К себе на Кропоткинскую я прихожу поздно вечером, но это никого дома давно не удивляет.

Нет, кто не знал таких дружеских провожаний, тот не пережил полностью счастья отрочества и юности!

Много лет спустя, когда Ося вернулся из Магадана, мы как-то должны были встретиться.

— Где же?

— Конечно, на Кудринке! — это сказала сама наша давно прошедшая юность.

Мозжинка, декабрь 1968 г.

Лопатинский рудник и Проектэкскавация

— Михаил Григорьевич! — трубка не рокотала обычным полетаевским говорком. Мой приятель растягивал гласные, голос его звучал жалобно. — У меня обострение радикули-ита. Выручите! Прочтите за меня ле-екцию!

«Зачем же ты, чертов сын, набираешь себе зимой лекции, если у тебя радикулит? — ругнулся я про себя. — И небось опять за тридевять земель. Нет! Поищи другого дурака тащиться в такой мороз».

— Не знаю, как быть, Владимир Евгеньевич. Вряд ли смогу. А где это?

— На Воскресенском химкомбинате.

— А! Пожалуйста! Когда лекция?

— Спасибо! — теперь гласные не растягивались. Полетаев явно удивлен столь неожиданным изменением моих намерений.

А я вдруг обрадовался. Двадцать лет все не было случая побывать в тех местах. Посмотрю, как там теперь. А если Иван Семенович Тютнев уцелел после войны, так, может быть, и увидимся!

Напрасные надежды! Зимний день короток. В Воскресенск я приехал уже затемно. Увидел обступившие станцию большие дома современного города. Прочел лекцию в роскошном Дворце культуры. На мои расспросы об Иване культработник мог ответить только, что в списке знатных граждан такого нет, но есть и другие Тютневы. А я и без того знал, что их — половина Лопатина. Тут же выяснилось, что транспорта никакого нет, а сходить в Лопатино и обратно до поезда я не успею. Так и пошел снова на платформу, которая за эти двадцать лет изменилась здесь, пожалуй, меньше всего.

Станция Воскресенск Московско-Казанской железной дороги.

На этом самом высоком перегоне мы с Мироном Крайчиком и Андреем Хижняковым тогда, в 1933 году, наивно ожидали, что нас кто-нибудь встретит. Никого, конечно, не дождались, кое-как расспросили о дороге и, взвалив на себя пожитки, тронулись в путь.

Скоро устали и зашли в чайную отдохнуть и перекусить. Это была большая старая изба, стоявшая одиноко между станцией и селом Лопатином на перекрестке дорог, как и полагалось порядочному кабаку. Должно быть, не без расчета поставил ее когда-то хозяин: кто из соседних деревень идет на станцию, обязательно завернет, приезжий со станции — тоже. Крепкое, мрачное строение навевало мысли о разбойниках, державших в страхе край, и о стакнувшемся с ними кабатчике — совсем как у Шишкова в «Угрюм-реке» [68] . Внутри была большая закоптелая комната с печью, запечным чуланом и стойкой — наверное, еще от старого хозяина. И хоть теперь это было нарпитовское заведение, даже с меню, дух кабака отнюдь не исчез, тем более что в меню значились только соленые грибы, да селедка, да черный хлеб. Вышли мы оттуда отнюдь не повеселев и поплелись дальше. Вскоре встречная женщина объяснила нам дорогу, предупредив, чтобы мы поторопились дойти до рудника засветло.

68

См.: Шишков В.Я. Угрюм-река. Л., 1933. Т. 1–2.

— Раньше-то у нас было спокойно, а теперь такие стали случаться случаи!

Можно легко представить, что это напутствие не изгладило предыдущих мрачных впечатлений, настроения нашего не улучшило.

— Какое безобразие! — возмущался Мирон. — Едут к ним практиканты, так даже подводы не выслали. А считается передовой рудник. Нет, Мишка! Если ты из-за них растянешь руку — честное слово, завтра же пойду в их партком!

До Лопатинского рудника мы все же добрались благополучно, хоть и не засветло. И комендант Бабкин принял нас так радушно, что все злоключения как-то сразу забылись. Трое ребят (нашему старшему — Мирону — было всего 17 лет) напомнили Бабкину, как потом говорили, родные края и какого-то вот такого же опекаемого парня. И звали парня тоже Михалек (меня Бабкин иначе и не называл). Он отвел нам хорошую комнату в рубленом доме наискосок от своей, снабдил необходимым для первого устройства и все время нашей практики отечески о нас заботился. Для первого раза напоил чаем — и мы повалились на койки, едва успев раздеться.

С Лопатинским рудником познакомились на другой день.

Девять добротных рубленых двухэтажных домов выстроились в три линии. Перед ними — площадь с большим баракообразным клубом и такой же столовой, дальше — десятка три длинных бараков-полуземлянок. Вот и весь поселок. Поодаль — каменные здания рудоуправления и электроподстанции, склады. А за ними — «мойка» — обогатительный цех; от него высокие ажурные мачты канатной дороги шагают прямо через поле, через рельсы Казанки, туда, на Химкомбинат. И по зеленеющим посевам то и дело пробегают тени подвесных вагонеток.

Но наше будущее поле деятельности лежало еще дальше, там, куда электровозы везли от «мойки» порожняк, откуда тянули груженные рудой составы. Две длинных, прямых, как стрела, траншеи. И на каждой — «агрегат». Так называли три громадные, с четырехэтажный дом каждая, машины. Один многоковшовый экскаватор вскрывал пласт фосфоритов, другой — зачищал, добывал и грузил в вагонетки.

Третья машина с огромной выносной стрелой — транспортер, выбрасывавший от экскаваторов пустую породу в отвал, который громоздился в выработанном пространстве настоящими горными хребтами. Агрегаты еще новенькие, недавно построенные на Любекском заводе в Германии. С ними прибыло и все оборудование, и квалифицированные рабочие, и даже инженеры. Словом, это был рудник, устроенный по последнему слову техники, рудник нашей мечты — ведь мы готовили дипломные проекты по экскаваторным работам.

Нет, наши надежды не обмануты, хоть на станции и не было подводы! Мы здесь получим отличную практику!..

Но нас посадили графить какие-то ведомости.

Тут Мирон уж отправился по инстанциям, и дня через три мы попали все-таки в горный цех, в эти самые траншеи. Наша практика была очень удачной. Начальник траншеи, Александр Васильевич Князятов, высокий, нескладный, в толстых маленьких очках, сквозь которые зрачки казались несоразмерно большими, хоть и был, как тогда говорили, «практик», то есть человек без диплома, из прежних десятников, но понимал значение образования, очень любил молодежь, много нам рассказывал и показывал, старался поставить на те участки, где мы могли больше увидеть. Благодаря ему я, например, узнал не только экскаваторные, но и путевые работы. Князятов прикомандировал меня к дорожному мастеру Стародубову — тоже «практику», всю жизнь проведшему на «путях».