Записки советского интеллектуала

Едва справившись со светомаскировкой, бегу после отбоя тревоги к Аудиторному корпусу. Воронка от бомбы сравнительно небольшая — тем хуже для окружающих зданий. Бюст Ломоносова лежит на земле, устремив в серое октябрьское небо спокойно-недоумевающий взор. Крыша Манежа вздыбилась лохмотьями. На Аудиторном корпусе какой-то дикий переплет изуродованных металлоконструкций. Купол библиотеки сбило набок, как котелок старого, подгулявшего щеголя. Зияют провалы окон и дверей.

Лицо Даниила Александровича Транковского, обычно похожего на большую, умную, чуть ироничную, очень породистую легавую собаку, искажено болью.

— Ведь что делают, мерзавцы! Нет, всем командам объектов оставаться на своих местах. Здесь уже работают аварийщики. Кто знает, не преподнесет ли немец еще какого сюрприза!

Тогда я еще не знал, что я-то не останусь на своем месте и много месяцев проведу именно тут, в библиотеке.

А случилось это вот как. В ноябре — декабре продолжалась эвакуация университета. Оставляли очень мало людей. Моя приятельница Кира Татаринова, начальник смены на нашем объекте, оставшаяся со старой матерью, боялась, что ее сократят и не будет даже той основы существования, которую давала работа в команде ПВО.

В молодые годы решения принимаются легко.

— Кира, я скажу в ректорате, что согласен ехать в Ашхабад, а вас чтобы назначили начальником объекта вместо меня. Потом не поеду, конечно. Пожарником-то меня уж возьмут!

Так и сделали. Через несколько дней звонок ректора:

— Михаил Григорьевич, так вы едете?

— Да, Борис Павлович.

— Я ори-ен-тируюсь, — протянул он.

Не помню, сколько прошло дней, я сказал твердо, что не еду, и попросился в пожарные.

— Этот трюк вам не удастся, — хмуро сказал помощник начальника штаба Исаев. И, помолчав: — Мы назначим вас начальником объекта — библиотеки. Идет?

Конечно, я согласился.

И вот в хмурый декабрьский день (тогда мы любили такие дни — меньше опасность налета) начальник объекта Надежда Хрисанфовна Иванова сдает мне дела. А дела такие: здание без окон, без дверей, промерзшее до последнего кирпича — зима суровая. Команда ютится в подвале. Там, конечно, тоже вода замерзла, но все же теплее чуть-чуть. По тревоге выходим в основном на чердак. Вот тут-то я и познакомился во всех деталях с лестницами, чердаком и подвалом библиотеки.

Прежде всего попросил штаб ПВО разрешить нашей команде ночевать в главном здании университета — там относительно тепло. По тревоге за считанные минуты все прибегали на наш объект. И были более боеспособны, поскольку не так закоченевали.

Коченел лишь тот, кто дежурил у телефона, на посту в подвале библиотеки. Ох, эти дежурства! Они длились по 36 часов. Днем еще было много разных дел, заходили люди. Но ночью — одиночество и холод, холод, наваливающийся неотвратимо, сковывающий движения. И темнота, окутывавшая подвал. Непроницаемая — только круг от свечи у телефона. Но много было книг. Мне попался Диккенс — и на этот раз у любимого писателя я с болезненно обостренной четкостью замечал все описания еды (он-то, как известно, знал в ней толк!). Даже нищие его герои… Бедный Николай Никкльби, когда к нему неожиданно пришли, смущенно накрыл салфеткой остатки своего скудного завтрака — холодную телятину! Мне бы кусочек, пусть замерзший… А горячий мясной пудинг… В животе, получившем последние (и, конечно, не мясные) крохи не один час назад, творилось бог знает что.

Однажды, перелистывая страницу, я погасил нечаянно свечу. Спичек не оказалось, а отойти нельзя: тревога может быть в любую секунду. В этой кромешной тьме даже тревога не казалась такой уж страшной: все же нужно будет двигаться, идти расставить посты, что-то делать, избавиться от этой проклятой неподвижности, коченения.

Были книги. Это не то слово. Книг было больше миллиона — и почти все они попадали с полок еще в тот октябрьский день. Потом здание стояло открытым ветру, дождю, морозу. Книги не только отсырели — они смерзлись. Утешались тем, что наиболее ценные отправлены в Ашхабад. Но вот приходит тревожная весть, что никуда они не отправлены, а лежат на платформе вокзала — тоже под снегом!

Пришла комиссия — полтора десятка оставшихся в Москве профессоров и только один доцент — начальник штаба ПВО Транковский. Много было сказано горьких слов и сделано дельных предложений. Необходимо здание герметизировать. Двери-то повешены, но окна — огромные окна, — их надо закрыть. Вот так, как магазинные витрины — фанерой, засыпанной песком. Ведь у нас ценности не меньше, чем в магазинах. В тот момент я по молодости верил, что так и сделают. Может быть, это было даже хорошо: чистосердечный рассказ о такой перспективе поднял настроение команды… Никогда, конечно, этого не сделали: наверное, в тот момент и правда магазины были нужнее.

Но с книгами неотступно возились четыре старенькие библиотекарши, отдавшие этой библиотеке всю свою жизнь и теперь числившиеся в команде. Они очищали книги от снега и льда, отогревали — должно быть, собственным дыханием — и по одной, по одной ставили на места. Это в лютую зимнюю стужу, в доме, распахнутом всем ветрам. А команда сокращалась — и вот стал вопрос о судьбе Павчинской, Окуневой, Изаксон и Ингерман. Легко сказать — сократить! А ведь они останутся без карточек (или, что почти то же самое, с иждивенческими карточками).

— Ничего нам не надо, только позвольте здесь работать. Не можем мы бросить так книги, — говорили они.

Я был только начальником объекта ПВО. Но Орлов заговорил со мной о судьбе библиотеки. Тогда уже было ясно, что немцам Москвы не взять. У всех, кто остался, было настойчивое желание наладить снова здесь, в осажденном еще городе, университетские занятия.

— Думаю, Борис Павлович, что книгами мы занятия обеспечим даже сейчас. Нужно лишь вернуть с вокзала наши тюки. А остальное тоже со временем вступит в строй, только устройте, чтобы старые сотрудники остались в команде, все-таки для них это немного хлеба, а дело их необходимое.

— О сокращении речи нет. Наоборот, узнайте, кого еще из старых можно разыскать. А о здании и прочем я сейчас не умудрен (это было любимое его выражение). Поедемте со мной завтра поговорить в Наркомпрос.

Первый раз я попал не в канцелярию, а в приемную самого наркома. Орлов сказал, чтобы я подождал его тут, и прошел в кабинет. Через несколько минут я впервые увидел Потемкина не на портрете, а за рабочим столом. Он даже встал, подал руку и, не садясь, объявил строгим голосом:

— Так вот. Мы назначаем вас исполняющим обязанности директора Научной библиотеки имени Горького при Московском государственном университете.

Важный, барственный, сановный вид, повелительная манера Потемкина лишили меня языка. Не помню, пробормотал ли я в ответ хоть что-нибудь прежде, чем оказался вновь в приемной, теперь уже вместе с Орловым.

— Борис Павлович, что же это? Ведь разговора не было — и не справлюсь я с библиотекой.

— Сами посудите, кого другого назначить. Тех, кто сейчас работают так самоотверженно, испугает самая мысль об ответственности. А вы показали на истфаке, что можете наладить работу. Обычно мы назначаем руководителя учреждения начальником объекта ПВО, а тут порядок обратный — начальника объекта назначим директором. А что вы молоды, так этот порок проходит с возрастом, и особенно быстро в наши суровые дни, — пошутил ректор, чуть щуря глаза за очками, улыбаясь в пушистую свою бороду.