Записки советского интеллектуала
Шрифт:
Наше дело правое
Более полутора лет — с сентября 1939 по июнь 1941-го — мы проживали под гнетущим ощущением неправильности, несправедливости того, что совершается в мире. Гитлеровская армия победно маршировала по Европе. Происходило как раз то, чего, как нам внушалось изо дня в день много лет подряд, мы никогда не допустим. А «мы» (тогда и я, и все вокруг меня как-то глубоко ощущали свое единство и, как это ни странно может прозвучать, свою ответственность если не за внутреннюю, то за внешнюю политику правительства), «мы» не только допускали, но попустительствовали этому, чтобы не сказать хуже.
Наша армия тоже прошла победным маршем сначала в Польшу, затем — в Прибалтику. И сразу на прилавках московских магазинов появились, хотя и ненадолго, конфеты рижской фабрики «Лайма» (в красивых бумажках, но довольно-таки низкого качества), какие-то невиданные раньше нарядные материи. Возвратившиеся из польского похода родные и знакомые показывали приобретенные, по нашим понятиям, за бесценок прекрасные вещи
И уж, конечно, не способствовали хорошему настроению ни введение восьмичасового рабочего дня и семидневной рабочей недели (вместо шестидневки и семичасового дня, которые все воспринимали как одно из достижений советской власти), ни введение платы за обучение в вузах [95] , тогда как конституция 1936 года утверждала его бесплатность. Да и повышение цен на продукты в полтора раза тоже никого не обрадовало [96] . А ведь причиной всему был союз с Гитлером, который не был популярен ни в каких кругах. Все неприятности смотрелись бы как мелкие, если бы не этот противоестественный союз, если бы было, ради чего их терпеть.
95
Постановление Совнаркома СССР о введении платы за обучение студентов в высших учебных заведениях и в старших (8–10) классах средней школы было принято 2 октября 1940 г., опубликовано на следующий день в «Правде».
96
Повышение цен не носило единовременного характера. Под лозунгом «борьбы с очередями» в январе 1939 г. были повышены цены на ткани, готовое платье, белье, трикотаж, стеклянную посуду. С 24 января 1940 г. — на мясо, сахар и картофель, с апреля — на жиры, рыбу, овощи. В июне 1940 г. — на обувь и металлические изделия. Цены на товары наибольшего спроса — хлеб, муку, крупу, макароны — оставались без изменения. СНК, пытаясь ограничить покупательский спрос на них, сократил «нормы продажи товаров в одни руки». В апреле 1940 г. они были уменьшены в 2–4 раза и вновь сокращены в октябре.
И первое затемнение мы увидели задолго до 1941 года — в Киеве, куда приехали на экскурсию с Рыбаковым. Киев считался тогда уже угрожаемым со стороны врага.
Тяжелое настроение было и среди моих университетских товарищей. Иногда мы читали в прессе статьи, сочувственные гитлеровцам, как будто бы даже радовавшиеся поражениям англичан и французов, а на семинарах по «основам» нас едва ли не заставляли разделять это злорадство. И только наш руководитель Вадя Дубровинский сказал как-то, повторяя ходячий анекдот: «Мы, конечно, друзья с Гитлером, но ведь заклятые друзья!». Он был хороший малый и потом пострадал за нас.
А тут еще уменьшение числа стипендий. Это уже грозило взрывом, и начальство вынуждено было сильно смягчить эту меру.
И, как ни парадоксально, чем больше были внутренние сомнения, тем ортодоксальнее держались мы в споре поколений. Как-то с дядькой Константином я даже «козырнул»: мол, заняли же мы Прибалтику.
— Это не мы взяли, — ответил он, — это нам швырнули кусок. И скоро отберут обратно. — Дядька как в воду глядел.
Между тем жизнь шла своим чередом. Мы учились, работали и — без чего не живет молодежь — развлекались в меру возможности. Впрочем, развлечения зачастую омрачались. Так, Арциховский защитил докторскую диссертацию [97] и устроил шикарный банкет, на котором — без преувеличения — можно было есть столовой ложкой черную икру. Но как раз в то утро объявили о восстановлении семидневки и проч. И каждого входящего хозяин предупреждал: об этом ни слова!
97
А.В. Арциховский защитил в 1940 г. диссертацию на тему «Древнерусские миниатюры как исторический источник».
Именно в то время я женился, начал работать по археологии Москвы, написал первую свою работу о Новгороде, познакомился со многими интересными людьми. Из них наиболее яркой фигурой был Петр Николаевич Миллер — типичный интеллигент-народник с революционным прошлым, руководивший тогда Комиссией по истории Москвы [98] . Высокий, сутулый, бородатый, в неизменной своей толстовке, а в холода — и в расписных сибирских валенках, он успевал исходить своими больными ногами все новостройки, направить, куда нужно, меня, добиваться того, чего никто не мог добиться. Обо мне он заботился по-отечески, старался пополнить мое образование. Пригласил даже заниматься со мной керамикой самого Филиппова. Это тоже было яркое знакомство. А на заседаниях Комиссии я видел Щусева и Виноградова, Александровского и Звягинцева, Готье и Бахрушина. Скептики называли это сборище кунсткамерой.
Что ж, для меня она была весьма полезна.98
14 декабря 1909 г. при Московском археологическом обществе (МАО) была создана Комиссия по изучению старой Москвы. Она занялась сбором материалов по топографии, истории, археологии города, а также изучением памятников архитектуры и прикладного искусства. В 1912 г. вышел первый выпуск трудов Комиссии под названием «Старая Москва». В деятельности Комиссии активное участие принимал П.Н. Миллер.
12 апреля 1919 г. принято решение об организации музея «Старая Москва» в бывшем Английском клубе. С 1919 г. вплоть до упразднения музея его хранителем был П.Н. Миллер.
В июне 1923 г. МАО было закрыто. Комиссию по изучению старой Москвы удалось переоформить как «Группу лиц, интересующихся изучением старой Москвы». С 1924 г. «Группа» стала Ученой комиссией при отделении Государственного исторического музея «Старая Москва». Возглавил ее П.Н. Миллер, почетным председателем был А.М. Васнецов. В декабре 1926 г. Ученая комиссия присоединилась к Обществу изучения Московской губернии. «Старая Москва» вошла в него на правах секции, а ее руководитель П.Н. Миллер был избран заместителем председателя Общества.
В феврале 1930 г. секции Общества изучения Московской губернии «Старая Москва» и «Новая Москва» объединились в одну — «Секцию по изучению города Москвы». Общество изучения Московской губернии (области) было преобразовано в Московское областное бюро краеведения, просуществовавшее до 1936 г. 21 июня 1939 г. при секторе истории СССР до XIX в. Института истории АН СССР была создана группа по изучению истории Москвы (руководитель — профессор В.И. Лебедев). Через год Президиум АН СССР присвоил ей статус самостоятельного подразделения Института истории. В октябре 1940 г. группа оформилась в системе АН как Комиссия по истории города Москвы. Председателем Комиссии остался профессор В.И. Лебедев, а секретарем стал П.Н. Миллер.
Раскопок летом 1940 года не было: нас не пустили в пограничный Псков, и нам с Леной удалось даже свадебное путешествие в теплые края. Впервые побывал я тогда на Кавказском побережье, в Хосте, еще не поглощенной Сочами. Там мы не читали газет, не слушали радио, всего было вдоволь — и на месяц удалось забыть тревогу войны. В приморском парке гуляли Дудинская и Чабукиани — и мы присоединялись иногда к их восторженной свите…
А в октябре умер папа. Дядя Костя пережил его лишь на два месяца. Мне пришлось повзрослеть, да уж и пора было.
Атмосфера все накалялась. Все ненавидели Гитлера и наш союз с ним, во всем видели желаемый разрыв. Например, когда Молотов ездил в Берлин, спрашивали: почему на фотографии Гитлер держит Молотова за рукав? Ответ был: пробует, не английское ли сукно. Рассказывали, что какая-то газета даже приготовила номер, чтобы выпустить в день объявления войны Германии, и что, узнав об этом, газетчиков наказали.
Увы, как скоро выяснилось, никто всерьез не готовился к войне с Гитлером. По крайней мере, в ближайшее время.
В июне были государственные экзамены. Тут уж пришлось совсем отключиться от внешнего мира. К 20-му два из них были позади, оставался экзамен по археологии, к которому я был готов. Не теряя темпа, стал готовиться к следующим экзаменам — в аспирантуру, они должны были начаться через месяц. Срочно надо было «подогнать» иностранный язык.
В воскресный день 22-го, оторвавшись на минуту от немецкой книжки, я вышел купить чего-нибудь поесть. И от продавца овощного ларька узнал, что немцы напали на нас и уже бомбардировали наши города. Так, машинально сжимая в руке пучок редиски, не заходя домой, пошел на истфак. На Арбатской площади, у кинотеатра] «Художественный», вдруг заговорил репродуктор. Передавали (должно быть, уж не в первый раз) речь Молотова. Как и другие, я остановился, жадно ловя каждое слово.
— Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!
Как ни мало симпатична мне теперь эта личность, должен заметить, что тогда Молотов (или тот, кто написал ему речь) сказал самые нужные слова.
Да, наше дело правое! Мы возвращаемся к правому делу! И, как ни ужасна война, как ни вероломен враг, все же в том, что рухнул наконец этот гнусный союз с Гитлером, было некоторое облегчение.
Воскресенье. Занятий нет. Но на истфак пришли многие, как в родной дом. Еще не поступило никаких конкретных указаний, и через час примерно мы целой группой вышли на улицу без определенной цели. В сквере у Большого театра уже выставлены «Окна ТАСС». Каков должен быть фашист? Белокур, как Гитлер, строен, как Геринг, красив, как Геббельс (тут же, конечно, соответствующие изображения). Не скажу теперь, чтобы это была очень тонкая острота. Но ведь впервые тогда за два почти года мы увидели снова карикатуру на фашистов. И это само по себе поднимало дух.
А вечером вся семья собралась у Кости. Возвращались поздно, было уже затемнение, ни одного огня. Но ночь-то светлая, летняя, почти как день. На перекрестках края тротуаров намазаны мелом. Тихо. Город спокоен, готов к бою.
Бестолковая нервозность заметна была поначалу лишь в прессе. «Победа за нами!» — гласили жирные шапки газет, как будто не было сказано, что она будет за нами, а для этого нужно немало сделать. Мы еще не привыкли тогда читать между строк военные сводки, и выходило как-то странно: всюду наши войска одерживают победы, но немцы занимают города.