Записки студента-медика. Ночь вареной кукурузы
Шрифт:
Твердов дотянулся до ближайшей форточки и распахнул ее, подставив лицо под струю свежего воздуха. В комнате, мягко говоря, за ночь хорошо надышали. Скрипнув рассохшейся дверью, Александр вышел на улицу, едва увернувшись от низкого косяка.
– Здорово, студент, – окликнул его веселый мужской голос.
– Доброе утро…
Из-за молочного тумана, окутавшего округу, виднелся только неясный силуэт.
– да мы не совсем еще студенты, только в институт поступили.
– Поступили, выходит уже студенты.
– Да, но посвящения в студенты у нас еще не было. Считается,
– А когда оно у вас, посвящение? – человек вышел из тумана и приблизился к Твердову.
Роста ниже среднего, лет около тридцати, голубоглазый, одет в простенькие серые брюки, мятый, надетый прямо на голое тело, коричневый пиджачишко. На голове серая от грязи «капитанская» фуражка со сломанным лакированным козырьком, давно не стриженые черные с волосы. На его загорелом лице вместо бороды по подбородку несколько штук длинных волосинок. Незнакомец протянул Твердову руку.
– Сергей, можно просто Серега, – представился он, обдав Твердова сложным амбре, состоящим из смеси ядреного чеснока, плохого самогона, едкого пота и дешёвого табака.
– Александр, можно просто Саша, – пожал руку новому знакомому Твердов. – Чего не спите? Чего встали в такую рань?
– Да, можно на «ты», – улыбнулся Серега, – Мы же в деревне встаем завсегда рано и у нас тут все по-простому. Тебя как по батюшке?
– Иванович. Александр Иванович.
– Значит, проще звать Иванычем.
– А вас как?
– Чего, как?
– Ну, по отчеству как?
– А, брось, – Серега вяло махнул рукой и полез во внутренний карман засаленного пиджака за «Примой». – Все меня Серегой зовут. И ты зови. Я сосед ваш, – он привычно размял сигарету желтыми от частого курения пальцами, Чиркнул спичкой об край коробка, прикурил и жадно затянулся. – Моя квартира с вашей через стенку, – пояснил Серега, выпуская из себя через ноздри вонючий дым.
– Как это через стенку?
– Просто: дом-то хоть и одноэтажный, но двухквартирный. Без удобств, правда. С одной стороны, моя квартира в три комнаты, а с другой ваша, в две.
– Так у нас вроде бы одна комната.
– Раньше было две. Тут Вася Косяк жил. Бухал он крепко, помер года три назад. Хороший тракторист был, когда трезвый, и человек душевный. Да… Вот на этом самом крыльце, – Серега ткнул дымящимся окурком за спину стоявшего перед ним Твердова, – и окочурился. Ну, после этого тут никто жить не захотел. Председатель велел перегородку между комнатами снести и сделать общежитие для студентов. А то до этого они в старой школе жили. Новую двухэтажную из кирпича как сварганили, то старую разбирать не стали, приспособили под общежитие.
– В школе? А где там спать?
– Так известное дело – на нарах. Старая школа – она же деревянная, бывшие кулацкие хоромы. Там в кабинетах доски по периметру прибили сантиметрах в семидесяти от пола, вот тебе и нары. В матрасовки сена набили, вот тебе и спальное место.
– А что такое матрасовки?
– Ты че, не знаешь, что есть матрасовка? Чехол, который на матрац натягивают.
Туман постепенно
рассеивался, и за спиной Сереги пробился флагшток и край общественного туалета. Твердов посмотрел в их сторону и погрустнел. Собеседник перехватил его взгляд, обжигая пальцы «добил» сигарету, бросил на землю окурок.– Чего задумался? Придет Балабол на подъем флага или нет? Придет, будь спок!
– Кто придет?
– Балабол, это мы промеж себя так парторга Ендовицкого прозываем. Треплется падла много. Но, ежели чего сказал, то сто процентов выполнит, тут можно не сумлеваться. Но не боись, сегодня, может, завтра еще с утра у вас появится, а потом забьет болт. У него и без вас полно дел.
– А во сколько он приходит?
– Да, по-разному, вам же к девяти на работу? Значит в семь подъем. Вот тогда и ждите.
Последние слова Сереги Твердов пропустил мимо ушей. Из женского общежития выскользнули две завернутые в цветастые платки голенастые фигуры и на полусогнутых прошмыгнули в отхожее место. Твердов еще больше заволновался.
– А ты в мой толчок сходи, – дружелюбно предложил Серега, окинув сочувствующим взглядом пританцовывавшего около него командира отряда, – он там, слева, в тех кустах, – кивнул он в противоположную сторону. Александр не стал ничего уточнять, а живо припустил в указанном направлении.
Вернувшись, он застал Серегу на том же месте, в той же позе, но уже с новой сигаретой.
– С облегчением! Можете в мой гальюн смело ходить, разрешаю. А то негоже с девками-то вместе.
– Спасибо, но как-то не очень удобно, – замялся Твердов.
– А, забей! – поглубже затянулся Серега, пыхнув рубиновым огоньком сигареты, – Не удобно с девками в одном месте нужду справлять. А у меня сарайчик что надо, ты сам только что заценил.
– А ты кем в колхозе работаешь, – желая сменить не совсем приятную для него тему, поинтересовался Александр, – трактористом или на комбайне?
– А нигде, – широко зевая, ответил Серега, затоптав мокрым кедом второй окурок, – я давно вышел из колхоза, по идейным соображениям.
– А разве так можно? – изумился командир отряда. – Да еще и по идейным соображениям?
– А у нас сейчас не тридцать седьмой год, слава Богу! Теперь другие времена: перестройка, гласность, и все такое.
– А при чем тут тридцать седьмой год?
– А ты не знаешь, что тогда в стране в те годы происходило, в школе разве не проходили?
– В школе, – Твердов задумался, – Да, как-то….
– Вот, вот, – продолжая зевать, перебил его Серега, – сейчас в школе такое не особо разбирают. А у меня и дед, и прадед пострадали – репрессировали их. Вначале в колхоз силой заставили вступить. Они лошадь последнюю туда свели, а прадеда после взяли и расстреляли, а дед четверик получил как враг народа. Так и сгинул в лагерях. До сих пор не знаем, где его косточки зарыты. А я, вот, решил восстановить историческую справедливость: вышел из колхоза. Правда, лошадей не вернули. Да, сказать по правде, и лошадей у нас в колхозе уже почти не осталось, все сплошь трактора. Думаю, Горбачеву писать, пущай подсобит. Как думаешь, есть в этом смысл?