Записки уголовного барда

Отвечаю коротко: «За песни».

Тишина, и следом радостным тоном вопрос:

— Так ты — Новиков?

Дальше уже все по-другому.

Тот, что поднялся первым, — старший по камере — Серега.

— Будешь с нами, Санек, в старшей семейке.

С ним еще трое. Все на нижних шконарях возле окна. Над ними вторая семейка — шесть человек. Третья — самая большая, около двадцати. И ближе к двери, на полу возле параши — «петушатник». Здесь двое.

Мест на всех не хватает, поэтому верхние ярусы спят в две смены. Пока одни глядят тюремные сны, другие тусуются до утра взад-вперед «на терках». Утром сменяются и дрыхнут до обеда. Нижние этажи поблатней, их это не касается.

Народ в камере разношерстный — от убийц до грязных бомжей-вороваек. Тут же пара хозяйственников — «расхитителей социалистической собственности», дезертир, наркоман, насильник, спекулянт. Остальные— ворье, злостные хулиганы, разбойники и грабители.

Убийц трое. Двое из них сидят возле параши. Там же едят, пьют, спят и подают бумажку.

Первый — убил свою мать. Разумеется, по пьянке, разумеется, ничего не помнит. Мать— в тюрьме святое. Поэтому место ему определено вполне заслуженное.

Второй — за изнасилование и убийство малолетней. По приходу в камеру рассказывал сказки о каком-то разбое, в котором конечно же не участвовал, поэтому «менты шьют что ни попадя». Когда принесли обвинительное заключение, которое по традиции вслух читает вся камера, пытался выломиться в коридор. Бросился биться головой в дверь, но был отловлен, заткнут кляпом и подвергнут скорому и правому суду.

Жизнь этой пары похожа на ад. Пить полагается только из гальюна; выползать из-за шторки, ограждающей отхожее место, категорически запрещено. Курить — только окурки, брошенные в этот вонючий, обмоченный угол. Подниматься — не выше колен, на коленях же и ползти к кормушке за баландой. Вставать в рост — только на проверку. После нее — быстро нырком за штору.

Начальство давно ничему не удивляется, потому что в каждой камере такой братии завсегда найдется. Иногда в еще большем количестве.

Первый по кличке — Мухтар. Другой — Принцесса. Бьют обоих одинаково и по любому поводу. Индивидуальной дрессурой этой пары несчастных занимается дезертир- дисбатовец из второй семейки по фамилии Пиотровский, с явно выраженными режиссерскими способностями с садистским уклоном.

— Эй, крысы за шторой, а ну засветите хари!

Над веревкой показываются две физиономии, представляющие собой двухголовый синяк.

— Живы, твари, еще? Сейчас будем спектакль репетировать. Ну, суки, чему я вас учил? Давай начинай. Да с выражением, а то поубиваю!

Бьет каждому шваброй по голове, и «репетиция» начинается.

Первым читает пафосно, торжественно и громко свое обвинительное заключение Принцесса. Грязный, вонючий, замордованный, он уже мало походит на нормального. Особого пафоса сквозь выбитые зубы у него не выходит, поэтому Пиотровский бьет его после каждой оговорки щеткой по темени. После этого — развод. Принцесса — мыть гальюн, Мухтар — к двери, со шваброй на плече, в почетный караул. Стоять полагается не шевелясь и не моргая, несмотря на замахи и свист кулаков перед носом. За «моргалку» — тапком по лбу. За уклон — удар под дых. За присядку — затрещина по затылку. За «симуляцию и ко- силово» — пинками куда попало. После этого — «акклиматизация на скоряк» и строевой шаг в паре, в ногу и с песней под мотив «В траве сидел кузнечик». Текст сочинен Пиотровским самолично. Простой, незатейливый и, главное, легко запоминающийся.

Мы оба пидорасы, мы оба пидорасы,

Нам не нужны матрасы и шконка не нужна!

Представьте себе, представьте себе...

И так далее. Под общее ржание всей камеры.

— А ну, крысы, раз!., раз!., выше ногу, печатать шаг!.. Громче, веселей! Веселей, суки, а то сейчас все по новой!..

Перспектива начать все по новой не радует. Поэтому орут что есть мочи, печатают шаг, «изгоняя злого беса и каясь в натуре».

Жестоко, конечно, но отчасти справедливо.

Иногда, когда первой семейке это мешает, Пиотровского останавливают окриком:

— А ну, хорош! Затыкай свой крысиный театр.

Пиотровский выполняет.

— Так, заткнулись быстро! Занавес, мрази ебаные! Занавес!

В тот же миг все стихает и исчезает за шторой.

Третий насильник-убийца — долговязый детина лет двадцати, по кличке Удав. Живет в первой семейке, и судя по всему, давно. Весь в наколках и на дешевых понтах.

Каждый день его возят на суд, поэтому еще и весь на нервах. По возвращении он кидается за стол гадать на домино: сколько дадут? «Вышку» он отбрасывает как невозможное и, возюкая костяшками по столу, приговаривает:

— Не-е, вышку не должны... Десяточку— было бы ништяк.

Когда выпадает 15, он все бросает в кучу, лихорадочно мешает и гундосит:

— Не-е, пятнадцать до хуя, не-е... Лет пять-шесть — это в самый раз. Трояк отсижу, а там — на УДО. За эту бомжиху десять — до хуя...

Почему он не попал в компанию Мухтара и Принцессы — не понятно. То ли похитрее был, то ли поборзее, то ли пофартовей. Год назад вместе с компанией двух-трех таких же выродков убил несчастную бездомную тетку, отобрав у нее мелкие гроши и бутылку портвейна. Вино тут же вылакали, надругались над ней, а бутылку, отбив горло, пинками забили между ног. После этого еще били ножом. Один удар пришелся в сердце. По всему, он был редкая мразь и по справедливости должен был жить за шторой. Но сегодня живет в первой семейке и ведет себя довольно нагло. Ненавижу его с первой же минуты. Он это чувствует. Через несколько дней начинаю пользоваться взаимностью.

В пустопорожних разговорах и камерной мирской суете проходит неделя. После вечерней баланды стучим в домино. Удав ходит и ходит кругами, хрустя пальцами, будто что-то лихорадочно обдумывает. Наконец решается:

— Александр, мне завтра на суд. Срок запрашивать должны.

— Ну и что?

— Ты не против, если я в твоих кроссовках поеду? Подогнал бы, тебе все равно еще до суда далеко. А я чтобы перед родными не стремно было...

— Они тебе копыта жать будут.

— Ничего, растянем.

— Они ж белые, тебе нельзя. Белые тапки — верная примета к «вышаку», хе-хе... Да еще и жмут.

— А тебе зубы не жмут?! — истерично выкрикивает Удав и пихает меня из-за спины в плечо. Все молчат. Ну что ж, вот он, первый экзамен.

Удава бью громко и жестоко. Бью показательно. Загоняю в нишу двери, как в мясорубку. Стены в крови, дверь в крови.

— Харо-ош!.. харо-о-ош! — хлюпает разбитой мордой Удав, подставляя ладони под льющийся из носа ручей.

— Все! Стоп. Прекратили! — рявкает старший по камере Серега. — Садись, Саня. А ты рыло помой и тоже иди сюда.

Через пять минут сидим за столом напротив друг друга.

— Ну вы че, в натуре, мужики, из-за такой хуйни... — продолжает он, потому что надо что-то говорить. — А ты что, не знаешь, на кого можно макли наводить? Короче, я считаю, что Новик прав.

Удава списали во вторую семейку. Он сразу как-то стих, сник и исчез под одеялом. Утром его увезли на суд.

— Во змей, пиздюлей огреб полную кошелку!

— Чуть, в натуре, до суда в белы тапки не обулся, ха-ха-ха!

Весь день для разрядки напряженности Пиотровский