Заполье

6

И Лариса притихла, словно бы прислушивалась к себе, к тому, что в ней и с нею происходит — и к тому, быть может, что есть между ней и человеком, которого назвали ей в загсе мужем, к болезненной, нервной по-прежнему, но и живой теперь связи, какую просто так не отменить уже. Да и зачем, в самом-то деле, отменять, если она, уже было утраченная, списанная бытовухой со всяких счетов, снова есть, снова дышит — живая?..

Видеть он видел это, но верить, тем более радоваться никак уж не торопился теперь, весь их четырехлетний опыт, считай, был против продолженья самого себя, самоповторенья обессмысленного; но смысл-то уже был, стучался, просился к ним, самим этим осознаньем стал, неожиданным и новым совсем для него, что ты уже — не один, твое родное рядом есть, растет и готовится к встрече с тобой, и как отказать было ему, потерянному так глупо и снова, с какими ни есть оговорками, найденного… Ну, могли они еще какое-то время и сами себя обманывать, и друг друга — ребенка-то не обманешь. И не бросишь, тут запрет был, сидел где-то глубоко в нем, не выковырнуть; в него-то, в неразрешимое то есть, и упиралось всё — в запрет, какой грозил вполне предвидимыми бедами и карами именно в том случае, если ты его не переступишь…

Не переступил.

Нетрудно было выдержать характер тогда, в приснопамятный тот вечер: пройти, полчасика спустя, на кухню мимо закрытой двери в спальню, где засела не поехавшая к маме супружница, с фарфоровым скрежетом и звяком отгрести ногой осколки с дороги, поднять столик и чайник вскипятить; а утром чуть свет, всё тем же растворимым кофейком пополоскавшись и дорожный портфель прихвативши, убыть после короткого холодного, на грани скандала и увольнения, разговора с шефом в командировку дня на три… уберет, никуда не денется. Убрала, с неделю не разговаривали; а мама недоумевала, навестив: тарелки зачем-то сюда, на кухню, повытащили из сервиза — что, разбогатели? Ну хотите, я вам еще простых принесу?..

Теща — аккуратненькая такая, воспитанная в вежливости и приглядная еще, по-деревенски сказать, бабенка, а вернее — девочка постаревшая городская, с мужем года два, кажется, всего прожившая, исчез потом куда-то муж без вести, куда — зятя в эти тайны не посвящала, всякой неопределенностью отделывалась. Жила себе на другом конце города в уютной квартирке однокомнатной, на службу в коммерческую контору ходила, некоего принимала друга, бойфренда с животиком из коммерсантов мелкого пошиба; и отдельно же, в третьем углу городском, бабка-пенсионерка проживает в хрущебе одноместной — расселились благополучно, одним словом, всяк по-своему личную жизнь свою устраивая и оберегая, от слишком уж родственного вмешательства тоже.

Так не пойму я что-то… принести?

Носи, тещенька, носи — поскольку ничего путного из жизни с дочкой твоей, кроме классического битья всех горшков, не получается. У муженька не получается, это надо было признать теперь. Куда трудней оказалось противиться этой каждодневной, из года в год, и напористой пошлости ситуации самой, какая выруливала, ни много ни мало, едва ль не в судьбу уже — в твою судьбу с женщиной, не разумеющей, чего же она хочет.

Но вот и передышка некая, передумка выпала им, наконец, вместе с какой-никакой надеждой на перемену судьбы этой — перемены вполне возможной, понаслышке знал он, потому как вместе с физиологией всякой своей женщины и психологически, говорят, удивительно меняются порой в это многое для них значащее, решающее время… ну, не часто, может, но бывает. И Лариса — в неспокойстве, некотором даже смятении пребывала с тех пор, как ей подтвердили беременность; и явно убыло всякого задору и вздору, домашней стала, мягче и потому ближе, словно помощи уже искала, а на примиренья он сходлив, несмотря на незрелую, еще не изжитую горячность, отзывчив был — с излишком, быть может. Хоть частью, а возвращалось к ним то, что было в начале, неуверенно пусть, понемногу, но оживало. И чуть не с суеверием — станешь суеверным — думал иной раз: это он, ребенок, помогает — знает он, что ли, обо всем?..

И совсем притихла она, когда подошло, оказывается, время решать — отменить ли, оставить ли то, что завязалось в ней и меж ними.

О возможности такого, пусть и намеком, заикнулась она сама. Он-то разговора этого не желал с самого начала и никак уж не предполагал, что его хочет она. Всё теперь казалось если и не решенным еще у них до конца, то решаемым, надо было лишь довериться этим переменам и ждать, надеяться, помалу выправлять скособоченное. Да, избегал в первые времена в разговоры о ребенке вдаваться, как бы даже и спугнуть это боялся, сглазить, еще все непрочно было, только обещало; а она маялась — но, выходило, совсем другим:

— Мне кажется, ты его не хочешь…

— Позволь, кого?

— Маленького… Я же вижу.

— Видишь?!. — Он не сразу даже и в толк взял, о чем это она, зачем говорит ему такое. Она врала не задумываясь, ведь видела-то совсем другое, и это уж не проверкой на отцовские всякие чувства было, нет — провокацией, не меньше, по довольно-то категоричной придирке этой судя. И все сомнения прошлые разом вернулись к нему. — Слушай, зачем ты врешь? Ты же знаешь, что это не так. Ведь совсем же не так!..

— Ну, я думала…

Она, видно, не ждала такого отпора, хотела врасплох застать, рассчитывая, скорее всего, на его оправданья какие-то, уверенья в обратном — или даже на согласие; и замолчала, больше сказать ей было нечего.

— Ничего ты не думала… иначе б не врала мне — обо мне же самом. Зачем, я не пойму? — Не так, может, часто оскорбляется по-настоящему человек, всегда хоть долей какой, а верны бывают обвиненья или подозрения ближних на его, грешного, счет; но тут-то чист он был, разозлился. — Унизить хочешь? Или я что, от своей ответственности бегу… или ты всю ее на меня переложить хочешь? Этого, да? Изволь, беру: никаких даже мыслей чтоб!.. Наш он, ему жить. И нам тоже. А без него что нам останется — и вместе, и по-отдельности? Даже так: зачем нам от… — он споткнулся, — от помощи его отказываться?

Логикой жалкой, патетикой пытался одолеть изначально нелогичное, убедить ее в том, чего уж не было, не осталось меж ними, она-то это знала куда раньше его… по себе судила и знала, и не потому вовсе, что чувствительней была, нет, а — равнодушней к нему, к тому, что он считал еще за «наше».

Она молчала, хотя могла бы, кажется, отговориться, что лишь посоветоваться хотела, мол, не больше того; и он, поостыв малость, отнёс тогда всё это на болезненность состояния ее, на смятенье вполне понятное и неуверенность в себе и во всём, в нём как муже и отце тоже, — и если бы так оно было… Ради самодостаточности своей она могла на многое пойти, но это он понял куда позже, когда всё вообще стало поздно, — всё, кроме дочки Тани.

А тогда на недолгое время показалось, что вроде, наконец-то, нашли они то равновесье в семье, какое всё никак им не давалось: не только хозяин определился, но появилась и хозяйка — не сказать чтобы старательная, но порядка побольше стало, поменьше пустяковых препирательств, и кухней занялась, знала, что ему по нраву мужиком — деревенщина же — за стол сесть, на готовое; да и самой-то ей, он думал, осточертели уже эти бутерброды вечные, яичницы да непобедимый — для фигуры, якобы, и цвета лица — геркулес на воде, а если супец какой, то, значит, мама днем заглядывала. Чего в Базанове дома и вообще в обиходе средь своих не водилось, так это самоуправства, так что, пожалуй, и хозяином-то был бы он вполне покладистым — когда б довелось им стать. С людьми советоваться еще мать-отец приучили: сам не знаешь — спроси, за спрос не бьют, — но вот супруга отчего-то видела в этом одну только слабость, даже когда он с нею самой советоваться пытался. По себе, опять же, судила; стоило же на своем настоять, как раздавался неизменный боевой клич всех дурочек: тиран-н!..

Да, больше-то всего угнетала — как, похоже, яд в малых постоянных дозах — именно пошлость, этакая сверхтипичность всего, что с ними происходило едва ль не с самого начала… с первых, да, романтически-случайных будто бы встреч, бдений над ночной рекой, влюбленности слепошарой — глядишь и не видишь, — и со скорой, в какие-то дни, решимостью все это, бестолково-жаркое и без берегов, оформить и ввести в оные, тем более, что как раз и квартирный вопрос его решался с еще действующей советской, на излете, возможностью сразу двухкомнатную получить… Да и артистические способности невест, по обыкновению, оцениваются уже потом, когда они войдут в явное и скандальное порой противоречие с таковыми же у жен, а сама совместная жизнь окончательно переселяется со сцены в гримуборную. Еще тягостней было обнаружить или осознать, что одно и то ж, талант пошлости этой — и незаурядный — в самой подруге, тебе даденной, в её прямо-таки магической иной раз способности, свойстве всё, чего бы ни касалась, как-то суметь выглубить и упростить не до банальности даже, а до общеупотребительной на данный момент глупости очередной, и не вот возразишь, не вот в юмор переведешь… Пробовал, потом бросил, смысла и толку не было переиначивать столь естественный склад души… вот именно, склад, задолго до него захламленный так, что руки опускались. Да и то сказать, это разум ограничен, глупость же беспредельна, таскать вам не перетаскать. С этим надо было просто жить, поневоле сожительствовать, если угодно, другого ничего не оставалось. А лечить, как говаривал Мизгирь, насморк в холерном бараке… Пошлость вокруг давно обрела уже вполне законченные конституционные формы и статус, что и пришлось однажды вынести в заголовок злого от бессилья политфельетона, нарекши ее «основным законом» демократии, — к охранительной яри все тех же шавок.

Но вот проходит опасное это, по женскому разуменью, время решения, когда не поздно еще переменить его, поместившись на пару дней в ближайший абортарий на поумеренную наркозом муку и давно привычный уже всем стыд освобожденья от должного; и когда супруга достаточно удостоверилась, наконец, в отцовских чувствах будущего папаши и даже обговорила их, некие гарантии взяла, что ныне, вообще-то, естественно ввиду мальчиковых преимущественно размеров ответственности, — всё, обыкновенно, понемногу возвращалось на круги своя. Теперь уж не она, а он становится заложником и чувства своего крепчающего, и некой, вдобавок, вины, о какой ни на день ему не дают забыть с помощью всего наработанного и отточенного эволюцией просвещенческих веков инструментария, до того богатого тонкостями всякими, оттенками и мелочами вроде бы — хотя мелочей-то тут, как и в другом каком сугубо важном деле, не бывает, — что впору, изведавши, за обстоятельную монографию о том садиться… нет, великое дело — привязанность, особенно если покрепче привязать. Но это всё, как говорится, по прошествии, а пока совсем не до иронии было.