Заполье

Прошло и у них; и вот теперь она навёрстывала, день ото дня требовательней, капризней… И уже нельзя было сказать, что по-другому не может, — нет, не хотела, это одно, но и , похоже, на самом деле ничего поумней найти, придумать не могла, даже верила, может, что так оно лучше — ей, разумеется. Пытался говорить — делала вид, что ей решительно невдомёк, чего же еще он хочет от нее; и срывалась тут же, что это сам он понимать не хочет состоянья ее, представить даже не может, только о себе почему-то думает, ну и прочее с прочим. Имел случай — в ответ на какой-то совершенно бессмысленный, да и, скорее всего, непроизвольный даже упрек ради самого упрека — тещу вопросить: какая вина, мол, зачем виноватят его обе они, явно и неявно, иной раз как на врага глядя, на причину всех зол, беременности в том числе?.. Но та, кажется, и вправду не поняла, о чем речь, потому как вся была в панической заботе о беременности дочки, будто бы ужасно трудной, и ни о чем ином говорить и думать не могла, кроме одного: ей надо срочно, дескать, лечь на сохранение — хотя в том не видели никакой нужды ни врачи, ни дочка сама… Каким-то образом все это понимавший Алексей лишь сочувственно, что вообще-то редко с ним бывало, хмыкал: да-а, две бабы с высшим образованием на тебя на одного — это перебор, явный…

Поселянин появился чуть не следом — хмуроватый как всегда, будто чем недовольный; большую провиантскую сумку подоткнул к холодильнику в прихожей, сказал выглянувшей из кухни Ларисе:

— Привет мещанскому сословию. От благоверной тоже, — и кивнул на сумку, — разбери там… Как, носишь?

— Ношу, — вздохнула жена. — Это вам игрушки…

— Ну, конечно. А вы в эти игры не играете… ну ни боже мой.

— Спасибо — но что так много-то…

— А это вы уж с нею разбирайтесь, мое дело довезти. Да и где — много?..

Прошли в кабинет, она ж и гостиная, Алексей сел на диван, откинулся, зоркие в прищуре, холодные глаза его первым делом заходили по книжным полкам.

— Ну, как крестник мой?

— Ванюшка-то? — с видимым удовольствием и усмехнувшись, произнес тот сына имя. — А что ему! Мало ему ходить — бегать хочет уже, кошку загонял… Руки сильные у стервеца. Вчера кусачки из ящика вытащил, вцепился, не отдает; Люба говорит — еле отняла. Ему что… Данилевский, гляжу… это какой, тот самый?! — Он легко вскинулся с дивана, снял книгу, на обложку глянул. — Ну-у, брат… Это где ты урвал?

— Да продавали. Бери, я прочитал.

— «Россия и Европа» — только слыхом о ней… Но ведь не отдам!

— Бери, пока добрый… Так что там собор ваш русский, собранье?

— Не собранье — правление сидело-заседало… Актив, если по-старому. О тактике нынешней речь — споры, тары-бары наши. Организацию, говорю, четкую вернуть — как тогда, в октябре. Группы-пятерки каждому правленцу, и весь ответ с него. А то в расслабуху впали, как… — Его загорелое, с белесоватыми бровями и усами небольшими лицо дернуло то ли брезгливостью, то ль неудовольствием: — Интеллигенция… И вроде с умом, и слова все правильные, а как до дела… Не, брат, тяжкое это дело — русского человека подымать. Семь потов пролил, поднял вроде камень-лежень этот; а не успел дух перевесть, лоб перекрестить — он хлоп!.. Оглянешься — он опять лежит. Опять верит лабуде всякой, какую ему вталкивают. Ни вода под него, ничего не течет — может, кровь большая только... вроде б ты это написал где-то, так?

— Так...

— Лежни, сдох бы Сизиф. А дело надо, реальное. Где обещанное, спрашиваю: литература, листовки те же? Для отряда охранного камуфляж они второй год ищут… разбежался уже отряд. А мне сюда из села ездить, чтоб поболтать только… Нет уж, я вам не танцор — агроном, день и так ненормированный, семью не вижу. И уборочная на носу. Об идеологии речь? Ну, какой вопрос: с Вековищевым так ли сяк, а договорились, восстанавливать будем в Непалимовке церковь… я ж тебе показывал, дробилка там, цех наш комбикормовый. Отрядец мой, непалимовских одиннадцать ребяток, в работе давно, на разборке старья в форштате тренируется, кирпич ломают, вывозят — старый нужен кирпич, настоящий… вот вам идеология, не бумажная! Подмогните, подбросьте городских! Крыша, приделы — все в целости, барабан тоже, купол… Что мы, купол не сварим? Железяки, дробилки эти вытряхнем, есть куда, — и делай. Колокольню, правда, с нуля придется — где архитектор, спрашиваю, обещанный?..

— Что, Вековищева уломал?!. — Иван вспомнил лицо его, мало сказать — неприятное деланным своим дружелюбьем, едва ль не панибратством к нему, корреспонденту областной, и жестко-пренебрежительное тут же, когда с подвластными говорил. Что-то вроде форса это у них, у таких вот менеджеров местной выделки, не скрывают даже ничуть и не стесняются, за новый деловой стиль выдают. А всего-то — колхоза бывшего председатель, ныне общества, с ограниченной ответственностью вдобавок… в насмешку, что ли, названо так? Впрочем, вольно им форсить, при нашей-то безответности. — И с большой драчкой?

— Да куда он денется, хапало. Народцу, опять же, подыграть хочет, моде… Нахапался под завязку, а держится плохо, если голоснуть сейчас — слетит, запросто. К тому идет уже.

— А ты не за модой?

— Нет. За нуждой, — сказал Поселянин, глянул невесело, но и жестковато. — Ну, не тебе, нехристю, спрашивать.

— Крещеный я. Бабкой, попа-то не было.

— Плохо крестили, выходит… А этого, архитектора, нашли наконец: Гашников — дельный, говорят. Сейчас заеду за ним, с ночевой заберу. А завтра назад. Может, и ты с нами?

— Рад бы. Но, сам видишь… Да и дело тут завязалось одно.

— Борзеет?

— Да как сказать… — В самом деле, как тут скажешь, даже и другу? Не оставишь, даже на ночку, жалко ее все-таки. И лишняя размолвка ни к чему — хоть в какую-нибудь, но обиду обязательно примет, поставит. — Вроде как обычно. Ну, состоянье это еще, боли какие-то головные…

— Значит, борзеет. — Поселянин качнул головой, неодобрительно. — Строгость держи. Ей самой сейчас нужна она, строгость твоя. А то разнюнится, ей же хуже еще…

— А ты со своей — что, держал?

— Моей не надо. Наоборот, терпит, молчит — когда говорить бы надо. Ругаю: не пересиливай почем зря себя, жены запасной у меня нету, не чучмек… Нет, моя — это моя. А бзыки если бывают — гашу, само собой. Не лаской, так таской. Но это уж редко, пустяки… так, пару раз, может. Мужики наши о таких говорят: с понятием.

— Слыхал, — подавил вздох Иван. — Чуть не с пеленок слышал… И что вы там назаседали?

— Ну, настоял на пятерках. Делили, судили-рядили… Вдобавок, «конфлик» вышел — так у нас татарин там один выражается…

— К столу, мужчины, — зашла в комнату Лариса. Успела уже сменить халат на платье, новое тоже, просторное, а сверху еще мягкую широкую, скрадывающую живот кофту надела. И причесалась, пахнуло лаком для волос. Нет, блеснуть она и любила, и умела, этого не отнять.

— Пр-равильно! — словно в первый раз увидел ее Поселянин. — Халат — смерть горячей любви!.. Своей сказал: наденешь дома — все, развод и девичью фамилию. Только рабочий, на дворе. А то вам дай повадку!..

Польщенная, Лариса не нашлась что ответить, улыбнулась лукаво и уплыла на кухню, они следом направились.

— Ты с шофером, нет? Выпьешь?

— Шофера не положено нам, сам знаешь… самому хоть иной раз за штурвал, за комбайнера. А нынче захватил, соседа, ему тут на рынок понадобилось.

— А что ж не позвал? Покормим, не обеднеем…

— Опять куда-то отъехал, на часок. А нам по такому делу можно.

По какому — выяснилось, когда налили и подняли рюмки. На что уж привычен был Базанов ко всяким его необычностям, но этого-то не ждал…

— За любовь, — сказал Поселянин, серьезно глянув на него, а потом, дольше обыкновенного, и на Ларису. — Без любви мы — животные, не больше… толку-то, что из одного корытца едим. А будет эта самая любовь — и все будет. По-людски. И для детей это главный, этот… витамин. Так что — за них. За неё.