Запомните нас живыми
Шрифт:
Было и другое. В ходе одного из самых кровопролитных боев за всю историю афганской войны – в ноябре 1988-го близ Кишкинахуда, провинция Гильменд, командир взвода лейтенант Гончар, санинструктор рядовой Абдурахманов и рядовой Семашко свыше трех часов доставали из самого пекла погибший экипаж танка… Доставать оказалось нечего. Взорвалась боеукладка. Принесли из танка один обгоревший автомат…
Из старого афганского блокнота выпадают полустершиеся листки. Сохранить бы то, что осталось: пыль, гравий, цветные портреты полковых героев. Хаотичная мозаика сюжетов, фраз, случайных взглядов, как душа непогребенного. Афганистан. Снится. Было.
Пусть сегодня, спустя 26 лет, напомнит о себе шурави, прогрохотавший в полдесятого утра 15 февраля 89-го к Кушке. На последнем в нашей колонне грязном танковом тягаче с залихватской надписью «Ленинград – Всеволожск»… Может, кто-нибудь встречал субтильного доктора, который, как запечатлено в песне, «плюнул и к минному полю пошел». В предпоследний день афганской войны?
…И расскажет о своем послеафганском бытие прошедшая ад госпитальных ампутаций медсестра, представлявшаяся «разведенкой с Гражданки»… Пусть поведает о своих потомках контуженный
…Ностальгия никогда не отпустит. Ностальгия по времени, когда за спиной стояла страна – проблемная, но великая. В Афгане проявлялось это по-разному. Например, во время киносеанса в солдатском клубе Шинданда – «Несколько интервью по личным вопросам». С несравненной Софико Чиаурели – воплощением безгранично-женского обаяния и общесоюзной интеллигентности – «без Россий, Латвий и Грузий»; в «казарменном» русско-украинском суржике, пересыпанном восточными словечками: «На ужин ниякого гуманитарного бакшиша нэ маемо?», что воспринималось как язык воинов-интернационалистов…
В редакционной полуземлянке дивизионной газеты под маскировочной сетью собирались барды-«пииты» со всего многотысячного шиндандского гарнизона.
Именно Афганистан подарил нашей культуре пронзительную поэтическую струну, которая до сих пор прочнее, чем СНГ, связывает бывший Союз: Игоря Морозова – «И отплясывают рьяно / Два безусых капитана / Два танкиста из Баглана / На залатанной броне…»; Михаила Михайлова – «Мы еще не вернулись, / Хоть привыкли уже / Находиться средь улиц / И среди этажей…»; наконец, Виктора Верстакова – «Прощай Афганистан, которого мне жаль…».
Не бойся, если вдруг тебя разлюбят…
Его полное имя звучит торжественно – Али Абдул Гафур эль-Кундузи. Посвященным оно говорит о многом. Об арабских корнях, о высоком месте в иерархии этой сверхпереплетенной даже для многонационального Афганистана провинции – Кундуз. Другое дело, что тамошняя аристократия, вопреки европейским представлениям о ханах и шахах, отличается от прочих живущих сколько-нибудь с достоинством разве что ценностью ковров, обязательным еженедельным пловом да могилами родственников, упокоенных на священных кладбищах – мазарах. О родстве с хозяевами здешних мест, таджиками, причем духовного происхождения, его имя точно свидетельствует: арабское Гафур перекликается с персидским Гафар – этими именами называют общепризнанно достойных. К тому же с местной арабской голытьбой родовитые таджики не сближаются, считая их тамошними цыганами и экзотическим меньшинством – в Кундузе их всего пять-шесть тысяч. Впрочем, и в детстве, и потом его будут звать просто Али. По-русски, разумеется, Алик и даже Алеша…
В армию его забрали в 1988 году двадцати лет от роду. Забрали так, как забирали тогда всех. 53-я узбекская дивизия генерала Дустома, одного из наиболее влиятельных военачальников Наджибуллы на севере Афганистана, поочередно окружала кишлак за кишлаком, район за районом. Всех юнцов и аксакалов, кто не мог откупиться на месте, гнали, как скот, за колючую проволоку так называемого марказэ-харби – дивизионного учебного центра, находившегося в четырех километрах от Кундуза. Почти сразу туда приезжали грузовики ГАЗ-66, чтобы спешно увезти хотя бы ту часть призывников, которая по внешнему виду могла носить оружие. Остальных тоже нельзя было держать подолгу: больных – их бывало до трети – отпускали к тут же толпившимся родственникам. Они, рисковавшие пополнить тех, кто за проволокой, тянулись сюда с тачками и баранами. Счастливцев отдавали не за так, а за блеющий выкуп. Кого-то фильтровали гэбисты-хадовцы: увозили не только подозрительных, но и тех, кто приглянулся им самим, – в воюющей стране военных кадров много не бывает. Да и какая-никакая конспирация: все, мол, видели, что такого-то заарканила госбезопасность. ХАД всегда имел преимущественное право на отбор новобранцев в свои ряды. Вообще-то Али уже один раз забирали в учебный центр, но тогда отпустили. Потому что за него похлопотал отец – едва ли не единственный в Афганистане араб-инженер и бывший партработник. Он позвонил самому Наджибулле.
Впрочем, все по порядку. Отец Али, Абдул Гафур, учившийся в Советском Союзе в начале 1970-х годов, вернулся в Кундуз с дипломом Ташкентского университета, активистом Народно-Демократической партии Афганистана и искренним другом Советского Союза. Правда, непростое происхождение и образованность привели его не к революционерам из бедняцко-левацкого крыла «Хальк», а к социал-реформаторам из «Парчама». Его лидером являлся Бабрак Кармаль. С ним Абдул Гафур эль-Кундузи поддерживал отношения до окончательного переезда Бабрака в Союз в 1987 году. А тогда, в 1978 году Саурской революции, сначала халькист Тараки, потом его еще более радикальный соратник Хафизулла Амин сочли всех парчамистов главными врагами народной демократии. Парчамисты, кому удалось миновать кабульский застенок Пуле-Чархи, бежали кто куда. Проще было бежать из провинциального Кундуза. Впрочем, в сентябре 1979-го за семьей Али приехал русский советник в советско-афганской компании по строительству железной дороги Термез – Хайратон. Он работал здесь уже несколько сроков и, как и отец Али, называл себя путейцем-железнодорожником – «по крайней мере, в душе!». Гость прилично знал дари и арабский, что, собственно, и сблизило его с Абдул Гафуром. Может, из-за этого знакомства семейство не трогали ни при короле, ни при Дауде, ни при народной власти. Дружба с «шоурави» – «советским» тогда дорогого стоила… Ведь Иттэхади Шоурави – Советский Союз – это страна Аллаха. Так считали все, кто по случаю гостил по ту сторону Пянджа – Аму-Дарьи… Или по крайней мере верил не только в Аллаха, но и в лучшую жизнь для своих детей. Может, поэтому и сегодня большинство афганцев зла на шурави не держит…
Грузить небогатые пожитки (ковры да швейную машинку) помогал дервиш-узбек – едва ли не единственный
афганец – участник Великой Отечественной войны: его забрили в 1944 году по ошибке, когда он гостил у родственников в узбекских Каршах. Бачам-пацанам со всего квартала-махалля он показывал замотанную в поясной платок медаль «За победу над Японией».Не по-афгански маленькая семья перебралась сначала в Термез, потом в Москву. Здесь отца встретил Бабрак, формально – афганский посол в Праге. Он-то и передал Абдул Гафуру наполовину самопальный указ Амина о назначении его в представительство Афганистана в Тунисе. Других путей обезопасить свои семьи у врагов Тараки-Амина не было. Как и кадровых дипломатов. На место разбежавшихся королевских послов назначали «комиссаров Саурской революции», а порой и просто образованных членов НДПА.
Там Али, которому к этому времени исполнилось одиннадцать лет, узнал о вводе советских войск на свою родину. Отнесся к этому с детским энтузиазмом: теперь и в Афганистане у каждого будет водопровод, холодильник и телевизор. Будет, как у душанбинского родственника матери бобо (дядя) Бахтияра. Того, кто угощал его и еще двоюродного брата диковинными яствами под названием: «яхмос» (мороженое) и «картощка».
Но уже через год партия отозвала отца Али на родину – не из кого было набирать уполномоченных центральной власти на местах в так называемые оргъядра: партсекретарь, глава уезда, начальник Царандоя (милиции), начальник ХАДа (госбезопасности). Али, продолжившего учебу в школе советского посольства, и жену Абдул Гафура, Мир Ваэзу, также принятую на работу в посольскую парикмахерскую, муж оставил в Тунисе. До лучших времен. Но они так и не наступили. Абдул Гафур, направленный секретарем волостной партячейки в шиитский Хазаратджат, последующие пять лет воевал с отрядом проиранского полевого командира Муллы Насима. Пока не договорился с ним и местным предводителем хазарейцев узкоглазым Султаном о «разграничении полномочий». Как воевал и какие там были «разграничения» – отдельная тема, к Али она прямого отношения не имеет. Абдул Гафур так и жил с редкими выездами в родной Кундуз и лишь дважды навестил жену с сыном: на большее у Афганского государства не нашлось валюты. Он ждал перевода даже не в Кабул, а на обещанную ему Бабраком зарубежную работу: он в Москву хотел. На худой случай – в «родной» Ташкент. Но в 1987 году на место Бабрака пришел Наджиб. Насколько удалась его политика национального примирения, известно из истории. Но при нем вновь стали подниматься халькисты – часто пуштунские националисты. Они посчитали, что парчамист, да еще араб Абдул Гафур слишком миндальничает с Муллой Насимом, забывшем о Дарай Юсуфе. Это местечко такое, где в 1979 году аминовские палачи живьем сбросили в шахту сотни хазарейцев.
Абдул Гафура вернули в Кундуз, но к партийной работе уже не подпускали: Наджибулла опирался на свои кадры. Отцу предоставили прежнюю должность – в дорожном управлении провинции. Тогда-то Абдул Гафур решил привезти своих домочадцев из Туниса домой. Нет, не навсегда. Для того, чтобы оформить паспорт Али, который достиг совершеннолетия. Ну и еще: с приходом Горбачева отношение к Афганистану и афганцам стало меняться – Мир Ваэзу уволили из совпосольства, взяв на то же место тунисскую француженку-полукровку. Собственно, Мир Ваэза и сама дожидалась лишь окончания сыном школы. Поступить в Афганистане в институт, известный кабульский политех, Али в тот год не успел. Да и не очень к этому стремился, рассчитывая на следующий год перебраться если не в Москву, то хотя бы к душанбинским родственникам матери. Продолжение учебы в арабских странах для него стало проблематичным из-за репутации отца-мунафика, то есть предателя ислама и просоветского коллаборациониста. Было и еще одно обстоятельство: приятелем Али по посольской школе (строго говоря, в ней учились дети не только советских, но и других дипломатов) оказался Виктор, сын Алексея Михайловича, того самого русского советника по железной дороге. Его отец, как выяснилось, был еще и военным дипломатом. Поначалу Виктор был вроде как переводчиком Али. Он когда-то жил в Таджикистане и немного понимал схожий с таджикским язык дари. Правда, стараниями учительницы русского языка из числа старых русских эмигрантов в Тунисе языковой барьер был преодолен за год: никто так быстро, как восточные люди, не усваивает чужие глаголы-падежи. Бывая в семье бывшего мушавера (советника) Алексея Михайловича, Али неоднократно выполнял его мелкие поручения: отнести, принести, позвонить по телефону. Их он выполнял не без расчета на последующую протекцию. В восточном обществе об этом задумываются раньше, чем в европейском. Прощаясь с Алексеем Михайловичем, он услышал: «Не дрейфь, Алик, мы обязательно свидимся. Хуб? А теперь целуйтесь с Виктором. Он твой барадар (брат)».
Но уже в Кундузе Али об этом вскоре забыл. Особенно когда его, переводчика с русского языка, чуть было не забрали в армию Наджибуллы. Впрочем, в 1988-м его, как мы помним, все-таки призвали. Может, потому что отца в этот момент не было в Кундузе, а матери, готовящейся второй раз родить, было не до него. Али вместе с другими задержанными доставили в провинциальное управление МГБ (ХАД) и сначала стали дотошно выяснять, каким образом отец передавал им деньги в Тунис. И сколько? И не встречался ли Абдул Гафур с пакистанскими эмиссарами тунисской «Джамаа ат-таблих» – исламистской «Группой предупреждения о грядущем страшном суде»? Али многих подробностей не знал. Поэтому вызвал подозрения. Особенно когда его отвели к следователю-халькисту, не скрывавшему, что в 1979 году он буквально на час опоздал с арестом отца Али. Наверное, только юношеский идеализм да почти десятилетний отрыв от кровавой афганской круговерти не позволили ему испугаться по-настоящему. Хотя прошел он тогда по лезвию кинжала. Но как ведь бывает: именно когда следователь решал, что делать с «агентом пакистанской разведки», в кабинет зашел русский мушавер из разведотдела 53-й дивизии некий подполковник Стальцов. Али обратился к нему на русском языке доблокадных петербуржцев, усвоенном от учительницы эмигрантки: «Не соблаговолите ли о здешнем конфузе уведомить атташе по вопросам обороны советского посольства в Тунисе полковника Кирсанова?» Мушавер от неожиданности даже присвистнул: «Алексея Михайловича, что ли? Так его…» И осекся. «Бали, рафик мушавер!» – «Да, его самого» – «А ты откуда его знаешь?» Плохо знавший русский язык хадовец-халькист так и не понял, о чем шла речь. Но в главном не ошибся: с этого странного араба уже ничего не стрясешь. Даже под угрозой расстрела.