Заповедник архонтов

Я пытался отогнать видения.

Напрасно!

Это были страшные картины. Они вцепились прочно — не отвернешься, не выбросишь из памяти! Временами, чтобы отвлечься, я пытался вообразить, как они выглядели, эти архонты?

Хвостатыми пещерными динозаврами — вот кем они были, эти сволочи! И стулья изготавливали под стать себе, с прорезями в спинках, чтобы было куда хвост просунуть. От них хордянам по наследству досталась и любовь к фигурам и соединениям типа «ласточкин хвост».

Миллионами умирали в инкубаторах птенцы — подыхали на глазах у нянечек и технологов по воспитанию, созданных заботиться о подрастающем поколении, выращивать его, пестовать… Что творилось в их сердцах? Сходили ли они с ума при виде погибающих цыплят, или по-прежнему тупо и безостановочно закладывали полученные после обязательного спаривания яйца в ячейки термостатов? Кто может ответить на этот вопрос? Вспыхнула ли в чьем-нибудь искусственном сердце искорка жалости? Кто и когда первым вырвался из тисков впечатанного в гены кода? Скорее всего, на это бессознательно отважились особи из самых нижних, приписанных к сельскохозяйственным фермам, разрядов. Первые беглецы, они, следуя заложенной программе, отправились осваивать новые земли, распахивать целину, сажать пальмы — то есть, заниматься тем, к чему были предназначены изначально.

Туда, где появился излишек пропитания, потянулись оставшиеся в живых осколки прежней цивилизации. Стоило организатору производства, какому-нибудь потомку менеджеров появиться в поселении беглых, он сразу приступал к работе: распоряжался, требовал исполнения, распределял, награждал и наказывал. Сколько таких поселений погибло в руках ретивых исполнителей чуждой и навсегда покинувшей окрестности Дауриса-Тавриса воли! Выжили те, кто, как «крестьяне», сумели сломать врожденные барьеры, вольно или невольно допустили смешение разрядов и каст, спасли от расправы нескольких особо даровитых ублюдков.

* * *

На причале нас ждали.

Точнее, ждали меня.

Какие-то необыкновенно дюжие славные в сплошных гибких доспехах вывели меня из каюты. На мостике сразу накинули плащ из металлизированной ткани, приказали затянуть потуже завязки капюшона. Так, полуслепой, ведомый двумя славными громилами я прошел по отремонтированному, гулко позванивающему под ногами, корпусу подлодки, спустился на каменный причал. Не обращая внимания на капюшон, я безостановочно вертел головой.

В недрах плохо освещенной огромной пещеры мне все было интересно. Прежде всего, монорельсовая дорога, грузовой перрон которой располагался за скопищем доисторических оболочек. По всей видимости, дорога была в рабочем состоянии, а вот расставленные в глубине пещеры гигантские механизмы, оставались неподвижны. Только подъемные краны, разгружавшие доставленную навалом на подводном транспорте руду, пошевеливали стрелами.

Губошлепов нигде не было видно, все двигалось как бы само собой. Вот чем повеяло от этой груды неизвестных механизмов — кладбищем. Может, только сотая доля прежнего могущества архонтов была доступна незаконным наследникам, пытавшимися овладеть этими умными и лишенными разума машинами. Вряд ли этих усилий может хватить, чтобы возвести в безатмосферных далях чудовищных размеров боевой планетоид, призванный сохранить цивилизацию хордов, довести ее — пусть даже через несколько поколений — до ближайшего звездного островка.

Беда в том, что славные уже не могли остановиться — точнее, ни перед чем не остановятся. Их цивилизация как бы катилась под гору. К этому выводу подталкивало их прошлое, которое странным образом заняло место их будущего.

Напряжение на планете достигло критического уровня. Неемо, имевший доступ к статистике, признался, что с каждым годом число беглых увеличивается, причем среди них все больше губошлепов высших разрядов, а ведь именно они составляют костяк технического персонала, на плечи которого славные взвалили неподъемный груз строительства боевого планетоида. Бунтов пока не было, согласно замыслу архонтов их в принципе не могло быть на Хорде. Генная основа их цивилизации, казалось бы, напрочь исключала возможность нарушения приказа и прямого вызова вышестоящему биоробу, однако необходимость выжить, спасти свой выводок, что вода — любой камень точит, тем более что этот императив уже в достаточной степени размыло время.

Сейчас беглые добровольно передают часть урожая канцелярии гарцуков, и этот негласный налог как бы примирял и тех и других, а также давал беглецам надежду на скорое вселение на равных со всеми хордами своего разряда на борт священного ковчега.

Я не верил в сказки, мол, славные спят и видят, как бы спасти соотечественников всех до единого. Это было принципиально невозможно. Собственно Неемо так и заявил — эвакуация, в случае появления архонтов или какой-нибудь иной враждебной силы, будет происходить в несколько этапов.

В таких условиях требование предъявить ковчег для лицезрения разрушало установившийся порядок до основания. С одной стороны славные не могли отказать поселянам в справедливой просьбе, с другой — продемонстрировать ковчег в всей полноте его замысла, значит, обнаружить перед поселянами ущербность проекта. Стоит только устроит презентацию, как какой-нибудь въедливый Тоот подсчитает на глаз его примерный объем и открыто заявит — ребята, а ведь на всех помещений не хватит!

Это могло стать концом цивилизации. В этой ужасающей обстановке волей-неволей я должен был согласиться с попечителем. Победа должна быть обоюдной. Ковчег может быть разрушен только самими хордянами. Это должен быть их выбор, никакая внешняя сила здесь помочь не могла.

Вот тут и вертись!

Чем дальше мы мчались в покрытом прозрачным куполом вагоне, тем сильнее меня охватывала тоска. Даже наблюдаемые кое-где фигурки хордов, одетых в комбинезоны из металлизированной ткани не оживляли пейзаж.

Как бы это объяснить?

Рукотворная, скверно освещенная, подземная среда существовала вне человека, вне страстей — это было оскопленное пространство. Его требовалось насытить нелепыми — озорными, ужасающими, вызывающими восхищение, трепет, ненависть — любыми! — сущностями. Мы, люди, не замечаем, что каждый метр земного пространства, каждый предмет вокруг нас насыщен своеобразной аурой, придающей земным просторам свойский, привычный — обжитой! — вид. Родные места одухотворены воспоминаниями детства. Нехоженые края — ожиданием встречи с неизвестностью. Площадки, где размещены промышленные предприятия, до предела насыщены ощущениями социальной несправедливости, усталостью, надеждами вырваться из заколдованного круга бесчисленных механизмов и инструментов, страхом потерять работу, а порой и воодушевлением, которое каждый из нас испытывает, когда видит конечный результат труда. Автомобиль, одеваемый на сборочном конвейере, рождающийся в россыпи сварочных искр, красив ожиданием удобств, комфорта, лихой скорости. Ракета на монтажном стенде рождает в обслуживающих ее людях бессознательный страх и уважение перед сказочной мощью, заключенной в ее боеголовке. Что уж говорить о заброшенных руинах, лесных уголках, родниках, рождающих живую влагу!

Ничего подобного не ощущалось в глубине подземного тоннеля, по которому меня гнали вперед, на встречу с примитивной, не знающей, что такое сон, догмой. Мне было трудно в этом пространстве, оплодотворенном мечтой, родившейся на кладбище. Оно было мертво.

* * *

На этот раз старики Ин ждали меня в тесном бункере, обставленном скупо и неряшливо.

Поверите, в тот момент я впервые не испытывал страха.

Душа устала…

Эти губошлепы, в чьих руках я находился, способные на все утюги, вызывали у меня разве что раздражение, которое выплескивает каждый из нас, когда во время интересной передачи — скажем, трансляции футбольного матча — начинает барахлить телевизор. Мне нестерпимо хотелось подойти к сидящим с каменными лицами Ин-ту и Ин-се и стукнуть каждого по голове. Глядишь, удастся устранить помехи и эти славные, пенсионного возраста ребята заработают как следует.

О чем они размышляли, пока мы молча разглядывали друг друга, не могу сказать. Они тоже вырядились в рабочие комбинезоны из гасящей незримую человечью ауру ткани. У обоих на груди многозначительно красовался треугольник с вписанной в него окружностью. У Ин-се треугольник был красный, а круг голубой. У Ин-ту — наоборот. Вот и все разнообразие, которое они допускали.

— Выходит, тупица, мы ошиблись? — спросил Ин-ту. — Ты, оказывается, птица куда более высокого полета, чем мы могли предположить. Способен принимать самостоятельные решения, воздействовать сразу на семерых исполнителей среднего разряда.

— Вот неугомонный! — отчаянно почесался Ин-се. — Теперь начал смущать поселян какими-то островами, недозрелыми экзотическими фруктами!..

Я обиделся.

— Почему недозрелыми. Самыми что ни на есть налитыми. Если бы кое-кто из высших всерьез подошел к этому вопросу, мы могли засадить садами склоны Фрекки и Лераада — здесь, говорят, удивительный климат. Тогда сами бы попробовали и уже не называли бы налившуюся, готовую осыпаться маалину недозрелой. Тем более аарбуз, который сразу трескается, как только на него надавишь.