Заповедное изведанное
Шрифт:
– Раньше тут всё в колючей проволоке было – объект.
– А теперь вон какие шикарные игрушки в песочнице оставляют. Нам такие машинки только в каталогах иностранных встречались…
– Спасибо Ельцину за это, – резюмировал ироничный товарищ.
– Ну, как твои поездки с презентацией, как тираж идёт?
– Книга продаётся хорошо, почти весь тираж ушёл, говорят. Ну и в библиотеках, в поездках было весело. Да всё классно!
Сергей, по-деловому улыбнувшись на начальный закат, почесал под розовой рубашкой смуглое молодое пузо – скорее, подростково-впалое, нежели взрослое, отцовское. его длиннорукая привязанность к движениям, перемещениям сына по площадке – понятна и священна. устремлённость взгляда через очки-лекторы в мир следующего поколения не прерывает мыслей и разговоров нашего. интеллигентна его озабоченность – одним словом. в этой необременённости что-то проглядывает архетипическое – и сразу мне вспоминается незнакомый Сергею, из другой литературности Филипп,
приглядевшись к молодому папаше и требующему внимания сыну, решаю улизнуть, давно уже пора. долго прощаемся, улыбаемся, провожают меня до того же конца тропинки, где я их и увидел впервые… так я усиленно им махал, обернувшись уже на ходу, что съехал с пути, к дачам, остановился даже. а потом уж поднажал на скрипучие педали…
и станцию проехал, на этот раз не безлюдную, и в лесок въехал дальше строящейся церкви теперь, и самозабвенно катился в сторону улицы Ленина, минуя дачные перекрёстки и раздумывая, как вовремя всё-таки навестил коллегу… но тут зазвонил мобильный, достал его из велосипедного «кошелька». это мама, наверное, проезжает тут или уже приехала, с улыбкой я говорю своё «алло»…
– Дима!.. – голос взволнованный, показался мне радостным сперва, неужели кот пришёл?
– Я нашу кошечку нашла… мёртвую.
обман слуха, это был плачущий голос. всё что я понял в этот миг, это что надо как можно скорее оказаться рядом с мамой, сказал «лечу». хотя, как тут перелетишь Софрино? удивил неспешных дачников своим неистовым разгоном. нет, конечно, были такие подозрения, слишком уж долго не возвращался, и представлялись худшие картины: где-нибудь в кювете отдалённом лежит, павший в бою с котом-соперником или собакой загрызенный, и не найти…
и пока в Москве торчал из-за кафельщика, выбрасывал вместе с ним днём, и ночью в одиночку, мешки с обломками старого кафеля – тоже был какой-то слишком уж отчаивающий, говорящий эпизод, который можно счесть сигналом. повёз на телеге тяжеленные два зелёные плетёные мешка на ту сторону Каретного, к Садово-Самотёчной, там у подворотни стоял кузов с аналогичным строительным мусором. и вот, пока ждал у светофора, обратил внимание: идёт и плачет девушка. длинноного, быстро идёт – но заметно, что из-за слёз видит плохо, иногда останавливается, что-то в мобильном тычет. я повёз свою упрямую телегу по «зебре», медленно – быстрее трущиеся о мешок колёса не позволяли. и понял: плачущая девушка в светлом кружеватом одеянии идёт настолько быстрее меня, что даже оклика с моей стороны не услышит. это явно какое-то у неё любовное расстройство, а виновник его, возможно, едет тут медленно по Кольцу на открытом шикарном авто, и тоже размышляет, не вернуть ли. может, это было с её стороны моноспектаклем для него, мерой воздействия. мне хотелось окликнуть её, отпоить дома ароматным чаем – хоть и в строительной пыли кухни… но тяжёлый, как сизифов камень, мой груз – не пускал, буквально не пускал. бросить его и бежать за ней? нет – каждый тут своим занимается… я довёз и забросил, уже сильно за день уставший, мешки в кузов, и успокоил себя: не моя это судьба шествовала, моя (жена) в Сибири, а гуманизма ей, гламурной, чаю моего вряд ли хотелось… но в плаче так отчётливо звучало ощущение несправедливости!.. и яснее мне стала невозможность отрыва отсюда, бегства на дачу и активных поисков Баси. прикованность какая-то, – всё тут зашифровалось. слёзная девушка ушла дальше к Самотёке, а я пошёл назад домой, вспоминая эту встречу почти как картину из сна, по законам сна, когда примерзаешь к земле, не можешь зашагать быстро, куда хочешь. останови, окликни я её тогда – может, всё было бы иначе? проявить доброту («Девушка, я могу вам помочь?») – и зловЕстие отступит на моём направлении?..
время ли суеверным мыслям? еду, не переставая крутить педали, пересекаю автостраду со стоящими в очереди к переезду, гляжу на них, за лобовые стёкла так, что волнение передаётся: «пропустите уж». по лесной, уже софринской части улицы – жму без устали, срывая сердце. каким медленным может оказаться велосипед!
кое-как, обгоняя пешеходов и вынужденно тормозя, миновал и мост, и к станции в гору поднажал – конечно, на электричку надо, каждая минута дорога и тяжела там маме без меня… как раз идёт, светит прожектором от Сорок третьего электричка, успею перебежать все рельсы. но зачем, зачем эта песня именно сейчас?! возле складов звучит спокойно, замедленно, осмысляя закат. словно из
тех, восьмидесятых – магазинный, из радиотехнического отдела голос Ротару, нелепо вздыбивший задумчивые строки Тарковского «вот и лето прошло, словно и не бывало…»вот только не надо этой пораженческой философии, фатализма не надо! «как лист пятипалый» – прямо в ухо весть легла мне, гонит меня весть трагическая. успею даже по платформе на велосипеде проехать к первым вагонам. что-то там пассажиры вычисляют, выбегают – от кондуктора перебегают, конечно же, но у меня на это времени нет. втаскиваю в тамбур велосипед и гляжу в окна двери, подгоняя пейзаж, который так спокойно проезжал в обратном направлении…
– У вас за проезд? – полный парнишка-кондуктор вошёл в тамбур и недоверчиво заглянул.
– Мне только до следующей… У меня кот там погиб, вот вызвали.
– Ну… Если до следующей… Но я проверю.
– Не обману.
взглядом сказал больше, чем словом. еду взаймы и подгоняю поезд навязчивым мотивом из песни Ротару, в недобрый час прилипшей. важные, важные километры – всё ускоренно. через рельсы, вперёд всех пассажиров, соблюдая вежливость и этим усиливая сиротливость свою. пристанционные прогулочные отроческие дорожки – теперь слишком длинными кажутся, пролетаю их на уже сбивающемся одном дыхании за три минуты. и на улице Белинского родимой вижу маму, а она меня пока не видит, всматривается, рядом стоит соседка Галина Павловна, молодец, не оставила в трудный час.
мама накрыла котейку листом лопуха – так что я и не заметил, проезжая. подходим вместе, открываем. открытые любимые глаза светло-зелёные, даже зрачки не расширены – в один миг был сбит. ничего не сломано, не повреждено. просто наподдал неведомый незнакомец своим бампером – и вот он на обочине, в траве, удивлённо-неподвижен. а лежит уж сутки-то точно. маме казалось-надеялось сперва, что, может, живой? просто повреждён?.. настолько живые глаза… как же так – ну, стоили все эти кошки, эти загулы такой беспощадной последней фотографии? щекой уже прилежался к земле, но погиб точно после дождей, сухой, лишь агенты земли жуки выели кое-где чёрную шерсть.
санитарная неприязнь к неживому, даже родному – запах, чужой, предательский дух разложения. от шёрстки, столько раз перецелованной, от обласканной благородной фигурки… бегу домой за подходящей коробкой, перчатками и лопатой – безжалостный, с померкшим летом в глазах. в перчатках резиновых берём, загружаем, несу дорогой груз. соседка-бабуська галпАлна и тут сопровождает. говорит, думала – ваш, не ваш? да и сами как могли не заметить в середине улицы? правда, я приехал вчера в темноте… мимо прошёл, а он уже тут лежал… если б утром поехал в эту сторону, то одного проворота педали хватило б, чтоб найти и дальше уже никуда не ехать. но детство и лето отсрочку дало – на день…
как же ты полегчал, дуралей же ты мой, дуралей!.. мало ел последнюю неделю, но мама накормила курицей в последний раз до отвала. и вот погиб, в ходе любовной войны, сентиментальной неразберихи – ведь задумался же о своей временной избраннице, не испугался даже, не ждал такого удара от людей, когда шёл тут, как хозяин улицы… несём на край поля хоронить – посреди такой душной внезапно жары, на закате. а дети играют посреди улицы, и им невдомёк, да и лучше.
в кустах, уже разросшихся до высоты деревьев, в месте укромном и тенистом – зло, ожесточённо вырываю сухую глинистую землю, рублю её беспощадно, перерубаю глупые корни, ощущая, как разложение родного кота-товарища наступает, подступает, удушает. наш и не наш – вот как это всё понять, эту смертную диалектику? всё менее наш – так точнее, облик тоже меняется, но всё родное ещё узнаётся, однако уже островками, всё менее верится, что это наш божественный Баст, благородный потомок питерского чёрного Кузи и сиамской мамы Симы (Голюшком её ещё нежно звала первая любовь моя Маша, подарившая живой оберег, спутника моей дальнейшей жизни). всё это вместе со сцеплением молекул распадается, ускоренно, в закатном зное. поэтому надо скорее скрыть от глаз, положить в пыльную прохладу земную.
– Ну, достаточно, – сказала мама, и я перестал углублять вырубленный в сухоглинке куб.
подстелили газетку и другой накрыли, спиной вверх положили окоченевшее родное существо, всё менее близкое – потому что эйдос кошачий это гибкость и мягкость. тотчас стали засыпать выкопанными пыльными комьями, сверху прикрыли могилку листом толстой фанеры. пошли домой. конечно, лучше так – самим похоронить, а не гадать, куда делся. у меня самое первое подозрение было – что ушёл уже по старости, подальше от нас, чтоб нас не обременять. погиб мгновенно – может ли это успокаивать нас? не узнал неприятных встреч с врачами, как наш первый, рыжий Кеша, прожил немалую жизнь – четырнадцать. ушёл не дряхлым, а в расцвете сил и желаний, хотя, уже были кое-какие ревматические проблемки… последние разы, как поднимался ко мне на второй этаж, так шёл по кровати, выбирал путь полегче, чтоб не прыгать высоко, разваливался на коленях и балдел, тотчас засыпал в надёжных руках моих, положив в левую ладонь тяжёлую головёшку свою, а я продолжал одной рукой тихонечко печатать на ноутбуке. Басе стук клавиш не нравился: переходил на стол валяться, но после снова уходил – жарковато днём у меня наверху…