Запоздалые истины

— А вы в них верите?

— Как же? — чуть удивилась она, не допуская иной возможности.

— Ну, и ваши сны... сбывались? — спросил он бессмысленно, ибо почти ежедневные давящие сны сбываться не могли.

— До этого случая — нет.

— Выходит, что верить им нельзя...

— Я знаю, как их сглазить, — нехотя сказала она, видимо не собираясь ничего объяснять.

— Как это сглазить? — настойчиво спросил Рябинин.

— О сне нужно кому-то рассказать. И он не сбудется. А вот если его утаить, то может сбыться.

— Ну, а этот, последний?

— Утаила, — с испугом призналась она, словно ждала от него упреков.

В сознании Рябинина неожиданно и вроде бы ни к чему вылущился из прошлого случай...

Горел чердак деревянного домишки. Ни лопат, ни багров, ни ведер, ни колодца... Он стоял вместе с бессильной толпой и ждал пожарных. А ночью приснился душный сон — какая-то легковая машина на его глазах проваливается посреди улицы под землю. Ее засыпает, засасывает... Но люди в ней живы и слышен их подземный разговор. Рябинин копает землю, но лопата гнется, как прутик. Он ищет лом и зовет дворника, но все-все проходят мимо. Он волнуется, кричит, машет руками... И просыпается.

Так совесть во сне расплатилась за его дневную пассивность.

Но к чему вспомнился этот пожар и сон? Ни к чему.

И тут же убегающая мысль... Нет, еще не мысль, а какой-то ее каркас, какой-то ее стержень пронзил его бессильное желание понять и своей стремительной силой упорядочить это рассеянное желание, сложив его в ясную мысль...

Сны питаются жизнью, как чага березой. Его сон об ушедшей в землю машине причудливо отразил виденный пожар. А что отражают ее сны?

— Вы чего-то боитесь? — спросил вдруг Рябинин, нацеливаясь очками в ее глаза.

— Я?

На это «я» он не ответил — оно вырвалось от неожиданности его вопроса.

— Ничего не боюсь, — спокойно ответила Катунцева, запутавшись безвольными пальцами в прическе.

— Почему же вам снятся тревожные сны?

— Они многим снятся...

Пальцы оставили растрепанную прическу и легли за край стола, на ее колени. В глазах едва заметной голубизны одна усталость.

— Скажите, вы эту женщину... разглядели там?

— Где?

— Во сне.

И опять она не удивилась, посчитав интерес следователя ко сну естественным.

— Ну, не очень, но видела...

— Как она одета?

— Что-то белое и длинное, вроде савана.

Рябинин развинтил ручку и записал на листке писчей бумаги — для себя, просто так: «Видимо, в белом плаще...»

— Какого роста?

— Чуть повыше меня.

«... среднего роста...»

— Старая, молодая?

— Нет, не баба-яга.

«... молодая или средних лет...»

— Лицо?

— Знаете, какое-то страшное и дикое.

— За счет чего страшное и дикое?

— Ну, зубы и скулы росли прямо на глазах.

«... скуластая, крупные и хорошие зубы...»

— Глаза видели?

— Нет, не помню.

— А губы?

— Их вроде бы совсем не было...

— Но зубы же видели?

— Зубы видела, а губ не помню.

«... губы тонкие...»

— А ее голос?

— Странно... Она ведь говорила про Ирочкину руку, но как-то не голосом.

— Что еще заметили? — спросил Рябинин буднично, словно речь шла о живом человеке.

— Уши у нее горели малиновым огнем.

«...в ушах серьги с красными камешками...»

— Еще?

— Все, я проснулась.

Его вопросы кончились. Но он спросил о том, о чем уже спрашивал:

— Ну, а хорошие-то сны вам снятся?

— Я говорила, что даже тихих не вижу. Все шумные...

Он посмотрел в ее чуть голубевшие, не отведенные глаза и подумал: как бы он жил, снись ему почти ежедневно нетихие сны?

— Не волнуйтесь, вашу девочку ищет вся милиция города.

Рябинин взял листок — словесный портрет женщины в саване из шумного сна — и спрятал его в сейф, чтобы никто не увидел.

Из дневника следователя. Не знаю, с какого теперь возраста разрешают детям говорить о любви. Наверное, с Джульеттиного. Тут уж ничего не попишешь — классика. Не знаю, будет ли моя Иринка Джульеттой, но Ромео у них уже есть — все тот же Витя Суздаленков. Как выяснилось, он заявил, что век бы не мыл шеи, не будь в классе девчонок. Иринка заклеймила его педагогическим голосом:

— Он плохой мальчик.

— Потому что тебя щекочет? — вступился я за Витю, поскольку и сам бы, к примеру, не носил галстука, не будь на свете женщин.

— Наташа Кулибанова с ним даже не разговаривает.

— Почему?

— А Витька распускает слух, что он в нее влюблен.

— Что ж плохого в этом слухе? — видимо, непедагогично спрашиваю я.

— А он еще распускает слух, что она жадная и заикается.

— Зачем же он это делает, если влюблен? — поддерживаю я разговор о любви под неодобрительные взгляды Лиды.

— А-а, чтобы другим мальчикам было неповадно...

Они взошли на пятый этаж, ибо корпуса были без лифтов. На лестничной площадке каждый сделал свою работу — Петельников заглянул в список, а Леденцов нажал кнопку. Дверь открылась сразу, будто имела разъемный механизм, включаемый звонком...

На пороге стояла девушка. Года двадцать три — двадцать четыре. Светлые прямые и короткие волосы. Джинсовый брючный костюм. Запах пряных духов — мебелью не мебелью, но корой пахло. Девушка улыбалась, но ее улыбка, видимо приготовленная не для них, усыхала под чужими взглядами.

— Вам кого?

— Вас, — улыбнулся Леденцов.

— Меня?

— Вы Лена Ямпольская? — спросил Петельников, доставая удостоверение.

Она заглянула в него осторожно, уже отступая в квартиру.

— Входите... А что случилось? С Виктором?

— Нет-нет, — заверил Петельников, оглядывая переднюю.

Однокомнатная квартира. Пока никаких признаков ребенка. Ни крика, ни детской одежды, ни игрушки. А в комнате?

— Нужно с вами поговорить, — сказал Петельников, ведя ее взглядом внутрь квартиры.

— И кое что записать, — добавил Леденцов, намекая, что в передней им оставаться никак нельзя.

— Проходите, — замявшись, согласилась она.

Голубой полумрак остановил их у порога. Стены большой комнаты неясно проступали книжными корешками, полированным выступом, блеснувшей вазой... Посреди, в просветленном пространстве, высился круглый стол с двумя примкнутыми креслами — шампанское, цветы, фрукты... Рядом другой столик с проигрывателем и с уже поставленным диском.

— Кажется, мы не вовремя, — решил Петельников.