Запоздалые истины

— Кого-то ищет, товарищ капитан.

— А кого?

— Мы не знаем, — чуть было не икнул Леденцов, потому что коньяк погнал уже горячую кровь к горлу...

— Мы не знаем и поэтому не опознаем, но есть человек, который может опознать.

— Кто, товарищ капитан?

— Иветта Максимова.

Из дневника следователя. Почти все воскресенье Иринка просидела на диване с книжкой, беззвучно шевеля губами. Не звонила, не липла к телевизору, не ходила на улицу... И вдруг закрыла книжку, упала лицом в валик дивана и расплакалась.

— Что с тобой? — испугался я.

— Собачку жалко...

Тургенев, «Муму». Задали внеклассное чтение. Я поднял Иринку и вытер слезы, прекрасные слезы в ее жизни...

В понедельник перед сном я вспомнил:

— Спрашивали про Муму?

— Ага, троечка, — хмуро отозвалась она.

— Почему же?

— Я про Муму поняла, а про Герасима не поняла.

Разве можно ставить школьнице тройку за непонимание рассказа, над которым она плакала?

Бабье лето кончилось в одну ночь — утро проснулось уже осенью. Самая что ни на есть осенняя погода. Мелкий дождь сек проспект, как метель. Порывы сильного ветра бросали капли на стены домов, разбивая их в белесую пыль. Тополя гудели недовольно, как гигантские растрепанные шмели, но листву держали. Так ведь еще и не октябрь.

Он чуть приоткрыл форточку — студеный воздух, очищенный ветром, дождем и тополями, потек в щель. Рябинин прильнул к ней, как к ведру с колодезной водой.

И потерялся, следя за убегающей мыслью...

...Осенью воздух мы пьем, зимой дышим, летом вдыхаем, а весной им задыхаемся...

В дверь постучали.

— Войдите!

Иветта Семеновна Максимова вошла в кабинет, подобно втекающему осеннему воздуху, — свеженькая, с проступившим румянцем, с запахом холода и духов «Нефертити». Она улыбнулась следователю, как старому знакомому:

— Здравствуйте. Я пришла...

— Здравствуйте. Что-нибудь вспомнили?

— Да-да.

Они сели к столу с разных сторон и посмотрели друг на друга нетерпеливыми взглядами — она от желания обрадовать следователя, а он от желания получить информацию.

— Что-нибудь о машине? — попытался угадать Рябинин.

— Нет, о ее внешности.

Сожалеющая мысль о том, что автомобиль не найти, коли в городе их тысячи, шмыгнула в радостном ожидании — внешность преступницы важней автомобиля.

— Слушаю, — он поправил очки и глянул на пишущую машинку, словно та могла уйти, не дождавшись ее показаний.

— Ага... У нее серые короткие волосы.

— Вы говорили, что она в берете...

— Да, в берете, а из-под него торчат короткие серые волосы. И такая стрижка, рубленая...

— Какая?

— Ага, будто она стриглась не в парикмахерской, а так, у знакомой.

Рябинин заложил чистый бланк, и его пальцы, несомые радостью, выстукали строчки не хуже заправской машинистки. На последний удар губы свидетельницы сразу же отозвались своим «ага»:

— Ага, лицо у нее грубое, какое-то землистое. Похожее на плакаты.

— На какие плакаты?

— На медицинские, когда рисуют какую-нибудь холеру в образе женщины.

— Подробнее, пожалуйста.

— Ага... Нос длинный и острый. Лоб узкий, скошенный. Глаза блестят, как у пьяной.

Рябинин печатал — с такими приметами уголовный розыск найдет ее за день.

— Ага, у нее на кисти руки наколка.

— Что изображено?

— Не рассмотрела, но вроде бы гроб или крест.

Неприятное чувство, предшествующее гастритной боли, затлело в желудке. Неужели рецидивистка? Уголовный розыск перекрывал железнодорожные и автобусные вокзалы. А если они вдвоем и у них своя машина... Неужели гастролерша?

— Ага, и у нее золотая фикса.

Рябинин оторвался от букв, задетый недоброй догадкой. Круглое и миловидное лицо свидетельницы, гипсовое ночью, теперь горело каким-то истошным жаром. Она радостно смотрела на следователя, готовая ответить на любой его вопрос.

— А не заметили, был ли у нее в рукаве кастет?

Она думала миг, она даже «ага» потеряла.

— Что-то там блеснуло...

— Под кофтой пистолета не заметили?

— Да-да, одежда топорщилась.

— А хвостик? — тихо выдохнул он.

— Какой хвостик? — понизила голос и она.

— Маленький, как у ведьмы.

Она замешкалась от необычности вопроса, но ее сознание работало. Рябинин видел, как она тужится, выискивая ответ. Он ждал, удивленный.

— Вы... в переносном смысле?

— Нет, в прямом.

— Хвостика не заметила...

Здравый смысл остановил ее. Но она не спохватилась, не рассмеялась и даже ответила уклончиво — не заметила; хвост, может быть, и торчал, но она не заметила.

— Иветта Семеновна, а вы все это выдумали.

— Ага... Что я выдумала?

— Внешность преступницы.

— Зачем мне это нужно? — удивилась она.

— Не знаю. Ну, например, чтобы загладить свою моральную вину, вы захотели угодить следствию.

Она приоткрыла рот и отпрянула от стола, от машинки, от следователя.

— Иветта Семеновна, тогда чем объяснить, что вчера вы ничего не знали, а сегодня описываете ее внешность до мелочей?

— Но я же вспоминала всю ночь! — крикнула она.

— И вспомнили и фиксу, и наколку? — тоже чуть повысил голос Рябинин.

— Вы же сами сказали, что это была преступница...

Он увидел, что сейчас она расплачется. Ее щеки безвольно обвисли, на глазах теряя свою краску. Носик дрогнул, и она, уже ничего не видя, полезла в сумку за платком.

— Сами сказали, что это преступница, — повторила она, удерживая слезы на последней грани.

И Рябинин вдруг понял: нет, она не выдумала, не обманула и не вспомнила. Вчера он сказал, что женщина, пославшая ее за ребенком, преступница. А у каждого, кто смотрит и читает детективы, сложился облик преступника — страшного, уродливого, нечеловеческого. Ночью свидетельница вспоминала эту женщину... А коли она преступница, то и должна походить на преступницу. Так появились блатная фикса, гробовая наколка и казенная стрижка.

Рябинин выдернул из каретки ненужный протокол и сдвинул машинку на край стола. В кабинете стало тихо: следователь бесшумно протирал очки, свидетельница мяла в ладони бесшумный платок.

— Ну вы хоть ее узнаете? — спросил он, как и на вчерашнем допросе.

— Узнаю, — с готовностью вспыхнула она, но, нарвавшись на угрюмый взгляд следователя, добавила утекающим голосом: — Может быть...

— Может быть, — повторил Рябинин. — А мать девочки не видит тихих снов.

Из дневника следователя. Как-то, когда Иринка капризничала, я в сердцах спросил ее:

— Ты что, пуп земли?

Новые слова и обороты ее завораживают. Она смолкла, уставившись на меня округленными глазенками. Я знаю, что сказанное мною отложилось в ее головке, как там откладывается все новое.

У них в классе есть Валя Сердитникова, которая убеждена, что Бетховен жив. Ее безуспешно разубеждает весь класс. Сегодня она позвонила Иринке и, как я понял, сообщила, что Бетховен только что выступал по телевидению. Иринка охала, ахала, спорила, а потом спросила:

— Валя, ты октябренок или попа земли?