Запоздалые истины

Выходило, что его мотивы не равнозначны и располагаются они по возрастающей величине — польза, любопытство, любовь. Рябинин начинал склоняться к тому, что последний мотив солнышком греет два первых, которые сами по себе мало бы что значили. Польза и любопытство... Они есть и у животных. А любовь — мотив человеческий.

И вот эта Жанна, хлебнув толику опыта с хоккеистом и каким-то щелкунчиком, вышвырнула любовь за пределы людской жизни, как сдала в комиссионный магазин неладное пальто. Ради первого мотива, ради пользы.

— Вы живете первым мотивом, — сказал Рябинин громко, но вроде бы для себя.

— Как... первым?

— Людьми движут три мотива — польза, любопытство, любовь. Вы застряли на первом.

— И до любопытства не дотянула? — как-то ласково удивилась она.

— Нет, вы работаете без интереса.

— Сергей Георгиевич, а где в вашей иерархии мотивов стоит сознательность?

— Сознательность тоже от любви — к идеям и людям.

— Опять любовь...

— Теперь мне ясно, Почему распалась ваша семья.

— Сергей Георгиевич, семьи моих подружек, вышедших по любви, распались еще быстрее.

— Но почему же, почему?

— У них было понятие о любви как у вас. Слияние чувств, неповторимость душ, алый парус...

— Вам проще — никаких понятий.

— Понятия есть, только они не похожи на ваши.

— Знаю я ваши понятия... Небось, секс?

Она удивленно качнула головой, плотными губами запечатав свою речь. Обиделась. Рябинину казалось, что обижаться больше пристало ему, — у него еще не растворился осадок от подозрений в отцовстве. Но он старше, поэтому должен быть терпимее. Не словами, а, скорее, тоном Рябинин смягчил свой последний выпад:

— Хорошо, тогда из-за чего же люди страдают, плачут, радуются?

— Из-за чего? За любовь они принимают эту... Как называется сообщество людей, их взаимные связи?..

— Социальность?

— Да-да. За любовь они принимают социальную ущербность.

— Чью ущербность?

— Свою.

— С горя, что ли?

— Представьте себе.

— У кого маленькая зарплата, тот скорей и влюбится?

— А вам разве не известно, что у бедняков куча детей?

Социальность любви Рябинин не отрицал, но впервые слышал, чтобы эту социальность толковали так арифметически просто. Подкупала ее убежденность — видимо, тоже выносила свою теорию, как и он свою о трех вселенских мотивах.

— Ну, а социально удачливые — не любят?

— Нет. Им нужна не любовь, а женщина. А вот всяким неудачникам и закомплексованным подавай любовь — для них это последнее пристанище. Чем хуже им, тем сильнее любовь. Вот откуда, Сергей Георгиевич, роковые страсти. Вешаются, топятся, стреляются... А им делать нечего, у них нет выхода.

— Вы же сами трижды влюблялись...

— У меня тогда были неуряды с отцом.

— «Я вас любил, любовь еще, быть может...» От неурядов?

— А классика подтверждает мои слова, Сергей Георгиевич. Ромео — слабый мальчишка, живущий под страхом мести. Гамлета травил высший свет. Анну Каренину притеснял муж. Дубровского ловили как преступника. Телеграфист Желтков был убогой личностью. Поручик Ромашов слаб и закомплексован. Ленский — размазня...

— Сильный Онегин тоже потом влюбился...

— Когда ему стало тошно...

Рябинин молчал. Чем-то задела ее школярская логика. Что-то она выковырнула из его памяти. Молодость, командировки, разлуки...

Когда Рябинину бывало плохо — на работе ли, без работы, — он обращался к жене мысленно и еще каким-то неведомым, чуть ли не телепатическим способом. И считал, что движет им и соединяет их через пространство любовь. Но почему он вспоминал о Лиде чаще, когда ему было худо? В командировках он думал о жене постоянно, виня лишь разлуку. Но ведь в командировках ему всегда бывало худо. Тогда что ж — разлука ни при чем?

Рябинин знал за любой мыслью один подленький грех — прийти, закрепиться и сидеть в голове, будто она самая верная и единственная. Он многими годами выстрадал свое представление о любви. Но вот пришла Жанна Сысоева и выложила свое, школярское, наивное, страшное... И Рябинин умолк — нет ли в этом крупицы истины, которую так и собирают, по крупицам, а не режут ломтями? Он знал, что будет еще думать и думать...

— Жанна, а любовь к родине? Любовь к детям? Любовь к родителям? Любовь к друзьям? Тоже с горя?

— Я говорила о любви мужчины и женщины.

— Любовь, Жанна, едина и неделима, как вот этот кристалл.

— Камень.

Она пожала плечами и движением руки отмахнула ото лба ненужные ей и невидимые ему мысли. Рябинин смотрел на этот жест, готовый просить ее сделать так еще раз и еще... Глупая наследственность — зачем она наделила женщину, каких много даже в их городе, частицей другой женщины, неповторимой в мире?

— Это не камень, Жанна.

— А что же?

— Не знаю.

— Сергей Георгиевич, это топаз.

— Жанна, а не страшно жить без веры в любовь?

— Вы так и не сказали, что это такое...

— Любовь — это когда мне хорошо, потому что любимому хорошо.

Он сказал не свои мысли — ее матери.

От жары и влажности, от комаров и оводов, от своей любви Рябинин ощутил некоторую невесомость собственного тела и сладкую неповторимость окружающего мира. Неважно, что пока он не сказал ей о любви, неважно, что она ничего не сказала, — мир сделался странным и прекрасным до щемящей боли в груди. Рябинин физической работой унимал эту боль, стараясь не унять ее всю, стараясь оставить ее на следующий день, на следующий год, на всю жизнь.

Все-таки он решил объясниться. Если они друг друга любят, то мужчине пристало первому сделать шаг. Вот только где и когда? Их жизнь распадалась на два куска — вечерний лагерь и дневные маршруты. В лагере всегда шумел народ. А в маршрутах она была деловита и быстра, как белка, — говорила лишь об алмазах, да учила его геологии. И когда за спиной висит рюкзак, как многопудовый мужик сидит; когда в руках молоток и лопатка; когда пот бежит по очкам и комары вьются метелью... Говорить про любовь можно не везде и не всегда. Ему представлялась луна, какой-нибудь голубой берег, неплохо бы пальмы, какие-нибудь рододендроны...

В субботу смурной мужик Степан Степаныч с разрешения начальника партии съездил по случаю своего пятидесятилетия в райцентр, выставил на обеденный стол пять здоровенных бутылок вина с нежным и загадочным названием «Розовое» и выложил шмат свиного сала с охапкой зеленого лука. Повариха все это оформила мисочками и вилочками, превратив дощатый стол на четырех кольях в стол банкетный.

Степану Степанычу подарили отменные полевые сапоги. Он прослезился, поднял налитый стакан и сказал боевой тост: