Запятнанная биография

Появился он неожиданно, вместе с неожиданным поворотом моей жизни.

Весной встретила Раю в переходе на «Свердлова».

— Ну как там, в нашей богадельне?

Я начала рассказывать подробно и вяло нехитрые новости кафедры, но Рая перебила:

— Понятно. Слушай, переходи ко мне в институт. Будешь хоть среди молодежи, живые людишки, живая работа, режим нестрогий.

Оформилась в две недели, Рая помогла.

Потом поняла, почему она так торопилась.

— Аня, надо это вычертить срочно. Аня, съезди в Академснаб. Аня, придется тебе сегодня задержаться.

Везде так — девочка на побегушках, заваривательница чая в обеденный перерыв, ответственная за сахар и сушки; но я не возражала: в конце концов, кто-то же должен все это делать. И если бы не Рая, сидеть бы мне до сих пор в подвале института электроники, развешивать плакаты.

Студенты, пока занимались на кафедре, подхалимничали:

— Анечка, а можно билеты посмотреть? Анечка, а кто зачет принимать будет? — А потом встретят в коридоре и в упор не видят.

Здесь свои. Когда проработаешь год бок о бок в одной комнате, наслушаешься семейных телефонных разговоров, когда стреляешь до получки трешку — узнаешь о человеке все. А человеки в лаборатории собрались хорошие. Я благодарна Рае. Правда, с ней складывается как-то странно. Она каждый день допрашивает меня о наших отношениях с Олегом. Ее интерес обременяет меня, и комментарии всегда недобрые вроде:

— Если бы ты закрутила настоящий роман, эта тягомотина давно бы уже кончилась.

Допрашивает с пристрастием, требуя подробностей, и я словно даю отчет. В откровенности моей есть что-то нечестное, предательское, и получается, что Олег — единственное, что омрачает мою жизнь.

Все, что связано с ним, — тяжело, неясно. Недобрый, цепкий интерес Раи, взгляды Елены Дмитриевны, которые иногда ловлю на себе: «Не обижай моего единственного», — просят ее глаза, от этого ощущение загнанности. И дома Вера ждет не дождется, когда я уйду: «Олег — выигрышный билет, повезло нашей дурочке, надо же — такой парень, но ведь она обязательно отыщет подонка».

Но главное — сам Олег. Его неколебимо веселое терпение, его дружба с мамой и Верой, дающая ему возможность знать все о моей жизни, его нигде и ни в чем не оставляющая меня забота. И нет причины поговорить начистоту, и ни одного серьезного слова — все шуточки да забавные истории. И все так естественно: вечерние звонки с каким-нибудь пустяковым вопросом, ожидание возле института, мои приезды на их дачу.

— Мама, скажи Аньке, чтоб осталась до завтра, ну зачем меня гонять восемьдесят километров, а в электричке не отпущу.

И я оставалась. В маленькой комнатке с покатым потолком, с ковриком на стене у постели. На коврике вышитые фараоны недоброжелательно косили на меня продолговатыми глазами. Я старалась избегать их взглядов; засыпая, давала себе слово, что это последний раз — больше не приеду, и приезжала снова.

Я уже привыкла к Олегу и, наверное, не смогу без него, ведь с ним интересно, и я люблю дом Петровских, и мне, кроме как к Тане, все равно некуда больше пойти.

Я люблю дом Петровских. Здесь рады мне, и здесь я становлюсь лучше; уходя, надевая в передней пальто, просто физически ощущаю, что стала немножко лучше. И это несмотря на то, что Рая объяснила мне как-то, чтоб я не заблуждалась насчет хозяев: они очень воспитанные люди и никогда не выдадут себя ничем. Она объяснила, что Валериан Григорьевич и Елена Дмитриевна наверняка догадываются об отношении Олега ко мне и считают меня неблагодарной и пустой девицей. А может, и хитрой считают. Мол, блюдет себя не напрасно, цену набивает и хорошо устроилась — доктор наук ей курсовые делает, вдалбливает в ее тупую голову премудрости науки, в институт возит, а она это как должное принимает, не соображает, что интеллигентные, любящие без памяти своего сына люди терпят это все из деликатности, недоступной простушке.

Я не верю Рае и не хочу верить. В этом доме есть одна особенность — здесь никто никогда не лжет, даже по мелочи, и ничего не скрывают друг от друга. Есть дома, где при видимой чистоте и блеске замечаешь заткнутую где-нибудь за трубу грязную хозяйственную тряпку, давно немытый труднодоступный закоулок в ванной, так и в отношении людей: в привычном, казалось истинном, вдруг промелькнет фраза, взгляд, интонация, свидетельствующие о том, что за видимым, внешним существует и другое — обычно худшее, чем видимое. У Петровских этого не было никогда. Как постоянная температура и свежий воздух, необходимый для Валериана Григорьевича, страдающего астмой, в уютной красивой квартире неизменно сохранялась атмосфера доверия и любви. Я, привыкшая в своей семье вечно что-то утаивать, хитрить, недоговаривать, чтоб не вызвать неожиданного гнева Веры, и считавшаяся потому закоренелой врушкой, первое время была просто ошарашена неизменной откровенностью Олега.

Олег на даче ушел в лес думать, вернулся скоро, задыхаясь от бега, спросил:

— Роджер дома?

Пропал старый глухой и бестолковый пудель.

Оказалось, Олег крикнул Роджера с собой, возле станции велел ему ждать, а сам через переезд пошел в магазин за сигаретами. Очередь была большая, пока выстоял, прошло с полчаса. Роджера на месте не оказалось.

— Как же ты мог? — только и сказала Елена Дмитриевна.

Все бросились на поиски, а я, когда остались вдвоем, упрекнула:

— Зачем проболтался, что взял его, ведь никто не видел? Теперь Елена Дмитриевна переживать будет, а так — пропал и пропал. Он ведь уходил уже с участка умирать.

Роджер действительно последнее время проявлял упорное стремление уйти. Подрывал забор, скулил возле калитки, и Валериан Григорьевич высказал предположение, что пес хочет встретить смерть в одиночестве, что у собак так бывает.

— Да как же я иначе мог, я ведь действительно его брал? — удивился Олег.

Роджера к вечеру привели соседи, нашли его в лесу, лежал под березой, а через неделю он все-таки ушел, оставив клок шерсти на рейке забора. Я часто потом думала, каким же сильным был тот непонятный нам зов, если, собравшись из последней своей немощи, Роджер преодолел высокий штакетник и из ласкового, заботливого мира ушел в сырой сумрак оврага, заросшего елями.

Прошло два года с той счастливой весны, теперь понимаю — какой счастливой, и я, как Роджер, ушла, оставив любящих и разлюбивших, предавших меня и преданных мною, и так же, как несчастного того пса, ничто не могло остановить, но только была разница: собака слышала зов и шла на него, а меня гнали стыд и отчаяние.

За десять минут до обеда торопливо записала в толстую клеенчатую тетрадь сон. Бред какой-то дурацкий, но Олег наконец убедил меня, что ставит на мне грандиозный эксперимент, что результатом его будет одна поразительная вещь и что от меня требуется только одно — не халтурить.

Кроме постоянной своей, непонятной мне работы он попутно занимался еще чем-нибудь. Обычно носился с какой-нибудь фантастической идеей, сейчас это был «феномен сновидений». Валериан Григорьевич называл его эфором, говорил, что в древней Спарте были такие люди, эти самые эфоры, в их обязанность входило видеть сны и толковать их.

Он посмеивался над Олегом, но из заграничных поездок привозил ему специальные книги и журналы, и один раз они так пылко спорили из-за каких-то опытов Клейтмана, что понятно было, что Валериан Григорьевич и сам осведомлен в «феномене». Да и Олег во время спора кричал:

— Ведь ты же ученый, ты же занимаешься проблемами эволюции, так неужели ты не понимаешь, что сновидения в парадоксальной фазе выполняют функцию «сторожа», защитника организма?

Мне бы слушать их внимательно, мне бы стараться понять, как бы пригодилось потом, когда мучили по ночам кошмары, как помогло бы разобраться в себе. Но я обсуждала длину юбки с Еленой Дмитриевной или скучливо рассматривала модные журналы.

— В медицине — да, — наслаждаясь своим спокойствием и пылкостью оппонента, соглашался Валериан Григорьевич, и его прекрасные глаза, увеличенные мощными стеклами очков, как бы ширились, занимая все пространство лица, — абсолютно с тобой согласен. Но психоаналитические толкования — это метафизика, друг мой, метафизика чистейшей воды.