Заре навстречу(Роман)

— А Тюшка?

— Можно у родителей оставить.

— Не оставлю, — тяжело задышав, сказала Фекла. — Его не оставлю и от тебя не отстану. Гинуть, так вместе!

— А не простынет он дорогой?

— Не маленький!

Тюшке только что исполнилось три года.

Муж и жена вошли в горницу. Фекла громко и, как показалось всем, весело сказала:

— Ну, дорогие родители, домовничайте тут. Мы с Митрошей отступать будем.

И, предоставив Митрофану отвечать на расспросы, начала собираться.

Митрофан наказывал тестю, как им жить: на какой делянке дрова заготовлены, кто может указать ему покос, когда потребуется за сеном ехать.

Самоуков слушал, слушал и вдруг перебил зятя:

— Что ты мне расписываешь, где что? Я не отстану, я с вами поеду.

— Подумай сам, тятенька: Фису, мамашу, сватью, Борьку с кем оставишь? С моими? Тятя мой на ладан дышит… и кто об них всех позаботится?

— Всех заберу! На телегу ссажу — и айда!

— Боря мой не выдюжит… и мама, и мамонька… — тихо сказала Анфиса. — Вон какую падеру несет! — и она кивнула на окно. Стекла запотели. Косыми струями падал дождь, смешанный с ледяной крупой. — Езжай, тятя, одни проживем…

— Нет, так не выйдет, — сказал старик. — Придется, видно, с белыми гадами оставаться… Роман приедет, спросит: «А мой старикан бабьим пастухом сидел, пока я воевал?» Придется, видно, ответить: «Так точно, зять… просидел!» Что другое ему скажу? Хвалиться-то нечем будет.

— «Нет, — скажешь ты Роману Борисовичу, — не на печке я грелся…» — начал Митрофан каким-то особенным, значительным тоном. — Ты скажешь: «Поручил мне другой-то мой зять дело опасное и нужное… Это дело я и делал».

— Зачем я ему врать стану?

— Врать не придется, тятенька, если согласишься. Воевать ты не можешь — стар, изробился… а в тылу у врага орудовать можешь вполне.

Молчание.

— Удивил ты меня, — сказал в раздумье старик — Никогда я об этом не думал, что на линию политики встану… Ну, что же, зять… По рукам!

И он сильно ударил по широкой ладони зятя.

Смеркалось. Крупа повалила гуще. Дрожащий белесоватый сумрак стоял в горнице. Вскипел самовар. Анфиса заварила сушеный брусничник, поставила на стол горшок с горячими репными паренками, стала резать хлеб.

Вдруг стукнули ворота. Сквозь дрожащую белую сетку видно было: высокая тонкая женщина в черном пальто и черной маленькой шляпке прошла по двору. Митрофан сорвался с места, кинулся навстречу.

Женщина вошла и остановилась у порога, сбивая перчаткой крупу с плеч и рукавов. Чертами лица она напоминала кого-то Анфисе: знаком был и прямой нос, и красивый рот, и бледные щеки, и нежный подбородок… Но ни у кого не было таких черных волос, спускающихся полукружиями на уши, таких гордых смоленых бровей…

Незнакомка подняла синие глаза.

— Маруся! — закричала Анфиса.

— Меня зовут Ольга Назаровна, — ответила женщина строгим голосом Марии Чекаревой, — я жена прапорщика Лугового.

И она крепко обняла подбежавшую к ней Анфису.

— Ольга Назаровна, будьте как дома, — с уважением сказал Митрофан. — Захотите, здесь поживете, нет — папаша отведет вас к Вагановым. Но, я думаю, здесь вам будет спокойнее. Фису и сватьюшку лучше меня знаете… Вот познакомьтесь с моим тестюшкой… я говорил с ним… Он готов.

— Я тоже готова! — порывисто сказала Анфиса.

XIII

Делегаты Третьей всесибирской конференции подпольных большевистских организаций разъезжались из Омска по домам.

Носильщик купил билет и усадил Марию Чекареву в вагон третьего класса… Соседи ее подозрений не вызвали. В отделении кроме нее ехали похожий на раскольника бородатый строгий старик с женой, смешливая барышня, два солдата да какое-то мещанское семейство, загромоздившее своими вещами и багажные полки и проход между скамьями.

Так, в тесноте, в шуме и в махорочном дыму, она ехала, то засыпая, то просыпаясь. Большая часть дороги осталась позади, и все было благополучно.

В полдень Мария решила выйти на вокзал, подышать серым мартовским воздухом, да и продукты кончились. Она купила у торговки бутылку молока и крестьянских пирогов с морковью.

На перрон в это время вышла подгулявшая компания офицеров. Мария узнала Солодковского и заторопилась в свой вагон… как вдруг какой-то толстяк с чемоданами и заплечным мешком толкнул ее, пробегая, — и сверток с пирогами упал прямо перед Солодковским. Тот занес было ногу — отшвырнуть, но взглянул в лицо Марии и сразу подтянулся. Поднял сверток и, козырнув, почтительно подал. Она холодно поблагодарила. Быстро, легко взбежала по ступенькам, — Солодковский успел, однако, поддержать ее под локоть.

Слышно было, как офицеры шутили над Солодковским, советовали ему «пренебречь вторым классом и ехать с таинственной незнакомкой».

— А хороша, правда? — говорил Солодковский. — Где-то я ее видал…

«Надо взять чемодан и сойти здесь… дождаться следующего поезда!» — думала Мария с внезапным волнением… Но, пока пробиралась она к своему месту, поезд тронулся.

До Перевала оставалось двенадцать часов езды.

Миновали разъезд, станцию… еще два разъезда… Солодковский не показывался. Мария успокоилась и перестала думать о неприятной встрече. Задремала, откинувшись в угол.

Ее разбудило предзакатное солнце.

Поезд стоял на маленькой лесной станции. Небо было чистое, глубокое, сосульки весело искрились…

— Мадам! Простите…

Только привычка к постоянной опасности помогла ей удержать на лице выражение безмятежного покоя. Мария не вздрогнула, не изменила положения.

— Что вам угодно?

— Простите, мадам, мне кажется, мы с вами встречались…

Солодковский стоял, почтительно склонив голову и прижимая к груди фуражку. Выпуклые глаза настойчиво искали ее взгляда.

— Нет, не встречались, — сказала Мария равнодушно.

И отвернулась к окну.

Всего труднее было сохранить ровное дыхание, — сердцебиение усилилось. «Постоит-постоит и уйдет! Не буду оборачиваться!.. Можно не отвечать… что удивительного — женщина не любит дорожных знакомств…»

Она услышала сдержанный вопрос Солодковского:

— Можно присесть? Это место не занято?

И грубый, отрывистый ответ старика:

— Видите — свободно!

Смешливая барышня слезла со своей верхней полки, села рядом с Марией. Солодковский заговорил с нею. Она охотно отвечала…