Заре навстречу(Роман)
Шрифт:
Дорога вильнула вниз, к реке. Опять пошли низенькие избы, садочки, огороды. Всем поездом подъехали к домику тетки, где Романа ждала его мать. Не заходя в дом, выпили еще по единой, и Роман остался со своими родными.
С этой минуты он как бы утратил свою волю и вынужден был то с улыбкой, то с подавленным раздражением подчиняться чужим указаниям. После чая его послали в баню, заставили переодеться. Вечером повели к невесте, где девушки пели ему величальные песни, а он дарил их пряниками и конфетами. То мать, то тетка шептали ему: «Встань, чего сидишь?.. Кланяйся! Не пей сразу-то, отнекивайся
Поздним вечером, за ужином, дядя сказал ему:
— Ну, Ромаша, ешь как следует, завтра не дадут.
Роман знал, что в день свадьбы жениху и невесте есть не полагается, но задорно сказал:
— Велика беда, не дадут… Сам возьму.
Но тетка замахала на него руками, а мать сказала строго:
— Неужто осрамишь меня?
День свадьбы прошел, как во сне: сумбурно, шумно, быстро.
С утра Роман оделся по-праздничному. Он сидел на лавке, посмеивался в усы и качал отрицательно головой, когда дядя, подмигивая, показывал ему украдкой то шанежку, то кусок пирога.
Незадолго до отъезда в церковь вдруг он почувствовал волчий голод, пошел в чулан, нашел пирожки с бутуном — наелся.
И вот он в церкви.
Тетка шепчет ему: «Стой прямо!» — но Роман повернулся не к иконостасу, а к раскрытым настежь дверям.
Вот показался вдали поезд невесты — чинный, без песен, без криков.
Впереди дружки с иконами. За ними Фиса со свахой, своей замужней сестрой Феклушей, родня, поезжане…
Фиса идет навстречу ему…
На всю жизнь запомнил ее Роман: в ярко-розовом платье, с восковыми цветами в черных кудрях и с выражением страдания на строгом красивом лице. Фиса, попыталась улыбнуться ему… шепнула:
— Народу больно много…
Дальше все шло как полагается: стояли, держа зажженные свечи, отвечали на вопросы священника, ходили вокруг аналоя, пили вино из серебряного корца.
Наконец Романа усадили в коробок на цветастый ковер. Борясь с дикой застенчивостью, Фиса присела к нему на колени. Пара лошадей, украшенных бумажными цветами и лентами, взяла с места рысью и скоро остановилась перед вросшей в землю, черной от времени избой Самоуковых.
Молодые вошли. Приплясывая, поухивая, шла за ними румяная сваха Фекла. В дом хлынула толпа гостей.
Романа разбудил тихий плач.
— Ты, милка, о чем? — ласково шепнул он, обнимая Фису и стараясь заглянуть ей в лицо.
— Будить придут… — шепнула Фиса и снова уткнулась в подушку.
Роман промолчал. Его и самого коробила мысль о неизбежной, оскорбляющей стыдливость церемонии… И вдруг Романа осенило!
— Не горюй-ко! — с тихим смехом шепнул он. — Давай вставай, умоемся, оденемся, постелю заправим, да и выйдем к ним как ни в чем не бывало!
Счастливый вздох да милая улыбка, смягчившая строгие черты, были ответом. Фиса попросила:
— Только отвернись!
Ласково усмехаясь, Роман отвернулся и, не глядя на жену, начал одеваться. Она шуршала юбками, копошилась под стеженым бордовым одеялом, пугливо дыша. Потом вскочила и быстро оправила постель. Стараясь не стукнуть, не брякнуть, они умылись из висящего на шнурке старинного чугунного рукомойника, похожего на чайник. Анфиса заплела две косы, уложила
их на голове по-бабьи и повязалась черной вязаной косынкой — файшонкой.Роман рывком привлек ее к себе.
— Постой, милка… щечки тебе надо подрумянить…
Он поцеловал ее несколько раз, и бледные щеки молодухи запылали.
Держа жену за руку, Роман решительным шагом вышел из чулана.
Изба была полна народу. Увидя, как Роман ведет молодую, а она упирается, не идет, Фекла взвизгнула: «Да, ай, господи!» Мать Анфисы помертвела, отец, исподлобья глядя на дочь, расстегнул ременный пояс… Фекла трясущимися руками схватила со стола поднос с двумя бокалами: в одном водка, в другом красное вино, поднесла молодому с поклоном:
— С добрым утречком, Роман Борисович!
Родные с сердечным трепетом, гости с жадным любопытством ждали, какой бокал он возьмет.
Роман взял бокал с красным вином.
— Папаша и мамаша, — торжественно возгласил он, — благодарствую за воспитание вашей дочери!
Выпив одним духом вино, он поднял пустой бокал и удалым, размашистым жестом хлоп его о пол!
Что тут поднялось! Все закричали и стали бить принесенные заранее горшки, корчаги, латки.
Отец — цыганистый, кудрявый, распоясанный — бил посуду и кричал гулким, как из бочки, голосом:
— Бей! Хряпай! Бей мельче, подметать легче!
А мать Романа поцеловала Фису и надела ей на палец серебряное колечко с фиолетовым камнем аметистом.
На третий день после свадьбы, в самый канун престольного праздника, Ефрема Никитича вызвали на сход. Вернулся он не скоро.
— Тятька сердитый идет, ногой загребает, — сказала Фиса, увидев его из окна.
На расспросы зятя старик ничего не ответил, сердито разулся, разбросав по избе сапоги и портянки, кинул жене: «Квасу!» — расстегнул пояс, расстегнул ворот, вышел на крыльцо, сел на ступеньку. Ему подали большую глиняную кружку холодного квасу.
— Ну-ко, и я хлебну холодненького! — Роман сделал несколько больших глотков. — Об чем разговор был на сходу, папаша?
Ефрем Никитич хмуро взглянул на зятя.
— Да что, милый сын, отчуждают от нас покосы… лучше сказать: обменивают… Межевщика принесли черти, управляющий сам выехал, земский…
— Ну?
— Общество не согласно. Рассуди: за каким лядом я свой покос буду менять? Наша семья — деды, прадеды расчищали. Мой родной дедушко медведя на барине убил, спас того барина… Он навечно ему землю отдал за это! Издаля видит, сукин сын, владелец. Сам в заграницах, а на наши покосы обзарился. На кой ему наши покосы?
Он закашлялся.
— Тьфу! Даже в горле першит, надсадился, кричал… — Старик провел несколько раз по шее. — Слушай, зять, что будет, то и будет — не отдам покос! До царя дойду, а не отдам!
— Эх, папаша! — сказал Роман. — Что барин, то и царь — одной свиньи мясо.
Старик строго остановил его:
— Окрестись-ко! Не мели. Кто нам волю дал, баре или царь? Ну?
Они заспорили.
Роман горячился, чувствуя, что его слова, как в стену горох. «Давыда бы сюда или Лукияна!» — подумал он и, вспомнив об Илье, вспомнил и о газете, лежащей во внутреннем кармане.