Зарево

— Пушки? — спросил кто-то вдруг поблизости, очевидно с подножки вагона.

— Пушки… — ответил кто-то снизу. — Третий день пальба идет.

— А где? — снова спросил тот же голос — наверно, юнкер, стоящий на часах.

И другой голос с усмешкой ответил:

— Приедете — увидите. Под Сарыкамышем.

2

Так впервые до сознания Александра дошло это слово — Сарыкамыш, которое потом надолго наполнилось для него суровым и зловещим содержанием.

Однако с той станции, на которой произошел этот разговор, поезду дальше двинуться не пришлось. Говорили, что Сарыкамыш отрезан турками, вышедшими на железную дорогу, соединявшую эту пограничную крепость с Карсом, что Сарыкамыш уже занят турками и его придется отбивать.

К вечеру юнкеров построили по два и двинули со станции в глубь леса по узкой, занесенной снегом дорожке. Порой лес расступался, и тогда по широким плоскогорьям раскидывались поля, под ногами шуршало прикрытое снегом жнивье. Юнкера проходили мимо безмолвных армянских деревень. Вросшие в землю, черные, подслеповатые домики, точно затаившись, прислушивались к далекому гулу стрельбы, подходившей все ближе. Огненные сполохи уже колебались над хвойными, замкнувшими горизонт горами.

Потом юнкеров остановили. Офицеры, прикомандированные все из того же таинственного и зловещего Сарыкамыша, приняли каждую из юнкерских рот. Так во главе роты, в которой состоял Александр, появился худощавый поручик Владимир Сорочинский с русыми прямыми волосами и тонкогубым, правильных очертаний, злым лицом. Он кратко рассказал цель всей операции: охват с трех сторон лесистой горки — там предполагались турки.

Начинался рассвет. Словно просыпаясь, заиграли краски. Встало солнце, зарыжели стволы сосен на горе, и одновременно послышалась близкая ружейная стрельба — передовые заставы юнкеров встретились с турками.

Турок, укрепившихся на лесистом холме, было немного, но отбивались они крепко — сначала ружейным огнем, потом прикладами и штыками. Когда турецкий ножевой штык пропорол шинель Александра, он, мгновенно ощутив смертельную угрозу, заученным на плацу движением вогнал свой штык в серо-мышиную куртку. И вдруг с ужасом и отвращением почувствовал, что штык его входит не, как на плацу, в мягкий тряпичный мешок, а в то неподатливое, живое, что должно быть священно и неприкосновенно, — в человеческое тело. Предсмертный крик турка весь день потом звучал в ушах Александра, и хотя день этот был солнечный, весь в блеске и голубизне снега, на всем словно лежала укоризненная тень.

Убитых турок стащили в одно место. Неподвижные, бородатые и горбоносые, с почерневшими узловатыми, жилистыми руками, они отличались от грузинских крестьян только тем, что у турок были бритые головы. Обмундированы турецкие солдаты были очень легко. Одеяла и башлыки не могли в условиях жестокого мороза заменить шинелей, и у многих турецких солдат руки и уши обморожены — видно, все последние дни провели они в тяжелых страданиях. Может быть, этим и объяснялось выражение важного покоя на лицах мертвецов.

Сорочинский в белом полушубке с золотыми погонами, кривя в какой-то радостно-ожесточенной гримасе свое раскрасневшееся лицо, поздравил юнкеров с боевым крещением. Тут же возле турецких трупов роздали сухари и консервы. «Так собак на охоте кормят», — подумалось Александру.

Едва они двинулись вперед, как застучали турецкие пулеметы. Пришлось залечь в снег, и с этой минуты снег, сначала колючий и легкий, а к середине дня оплотневший, стал для них как бы естественной средой. В снегу шипели ставшие уже привычными пули. В снегу, получив смертельные ранения, стеная и захлебываясь, расстались с жизнью знакомые Александру юнкера. Снег набивался в рукава и за воротник, таял, и вода, сначала холодная, нагревалась от соприкосновения с горячим телом. В снегу они закусывали хлебом и сахаром и запивали тем же снегом, от которого еще больше хотелось пить. Когда же на короткие мгновения внезапная дремота вдруг смежала глаза, под закрытыми веками мерцали только алые пятна на искрящемся снегу.

Все эти долгие часы — днем и ночью — Александр все же чувствовал, что они продвигаются куда-то вверх — медленно и неуклонно. Бывало, что турки с неистовым визгом поднимались в наступление, но вязли в сугробах, и фигуры их в коричневых одеялах и красных фесках становились тогда живыми мишенями.

В конце второго дня перед юнкерами наконец обозначилась цель их наступления. Похудевший, с черным ртом и провалившимися, лихорадочно сверкающими глазами Сорочинский показывал на эту всю покрытую снегом, мягко розовеющую при заходящем солнце седловину между горами и что-то кричал. Это и был Бердусский перевал — позиция, обеспечивающая подступы к Сарыкамышу.

Бой продолжался целую ночь. Сопротивление турок, сосредоточивших на перевале свои пулеметы, все возрастало. Юнкерам, чтобы выйти на перевал, приходилось выискивать укрытые места.

Александру надоело ползти в снегу, и он вдруг, облизывая пересохшие губы, поднялся во весь рост и побежал вперед к перевалу. «Все равно, если убьют, так пусть сразу…» С этой единственной горячечной мыслью, чувствуя, как тяжело бьется сердце, слыша, как свистят вокруг пули, бежал он вверх, стараясь ступать на камни, торчащие из-под снега. Он не знал, что за ним с криком «ура» поднялась вся цепь. Чувствуя, что задыхается, он убавил бег, и его опередили.

Александр добрался до перевала, когда турок выбили оттуда. Только стоны и проклятия на разных языках слышны были там, всюду чернели неподвижные фигуры. Он снял папаху с разгоряченной головы и огляделся. Вид, открывшийся сверху, поразил его. Тяжелый путь, за эти два дня проделанный ими в бою, весь был виден отсюда. Поднимающиеся вверх зелено-хвойные леса окаймляли голые нагорья, в долинах чернели деревни. А прямо внизу, за перевалом, как на ладони стоял русский город со своими прямыми улицами, белыми казарменными зданиями, бревенчатыми и кирпичными домами и русской церковью на пригорке. И то, что городок этот окружен был хвойными лесами, придавало ему особенно русский, северный вид.

— Сарыкамыш, — прошептал Александр. — Сарыкамыш…

Протяжно-хриплый, булькающий стон заставил его вздрогнуть и оглянуться. Он увидел искаженное страданием лицо с обкусанными губами и налитыми кровью глазами. Это был турок. Александр, забыв обо всем, движимый одной лишь жалостью, поднявшейся из заповедных глубин души, кинулся к турку, схватил его и стал приподнимать. Тот вырывался, дергался, что-то бормотал, и Александр вдруг понял, что турок умирает…

В ту же минуту он услышал резкий голос Сорочинского:

— Эй, юнкер, что вы тут нянчитесь?!

Почувствовав, как тяжелеет тело несчастного, Александр опустил его на землю и непонимающими глазами взглянул на Сорочинского, который подбегал, держа в руках саблю с окровавленным клинком. Выражение откровенного злого азарта на этом лице поразило Александра.

— Он умер уже… — тихо сказал Александр, показывая на турка.

— Готов? Видно, пришлось вам с ним повозиться, — сквозь зубы сказал поручик и вдруг быстро нагнулся и вырвал из каменеющей руки мертвеца древко, которое Александр только сейчас заметил.

Темный, как спекшаяся кровь, небольшой квадратный кусок бархата был украшен серебряной звездой с полумесяцем и какими-то крупными золотыми арабскими буквами.

Выражение жестокого азарта на лице Сорочинского стало еще явственней.

— Здорово… — сказал он, щеря зубы в улыбке. — Знамя, выходит, захватили?! Да, чтобы сразу так повезло, в первом же сражении… Ей-богу, вы в сорочке родились, — говорил он, рассматривая знамя и не замечая, что нога его стоит на раскрытой ладони убитого. — Как ваша фамилия? — спросил Сорочинский, вынимая из планшета с картой записную книжку.