Зарево

После молебна самый младший из братьев Торнеров, Аллан Георгиевич, поднялся на трибуну, составленную из стульев, принесенных из конторы. Он кричал о победе, ругал немцев и хвалился союзниками, особенно Англией — «владычицей морей». Не мудрено, что столько говорил он об Англии: дед этих Торнеров сам приехал из Англии. Торнер кричал изо всех сил. Молодое, в коричневых бачках, лицо его побурело от напряжения, но все же сохраняло сонливость. Стулья при каждом его движении тряслись под ним, он судорожно хватался за их спинки, но сонливость с лица не сходила.

После молодого Торнера на стулья взобрался осанистый и крупный мужчина. По лоснящейся, хотя и аккуратной, одежде Жамбот признал в нем рабочего. Он посылал одно слово за другим через мерные промежутки, и воздух звенел от его высокого голоса… Стоял он крепко, расставив ноги, засунув руки в карманы пиджака, и стулья под ним не тряслись. Он убеждал работать возможно лучше, так как «завод стал оборонным, стал работать на нашу доблестную армию». Он уверял, что после победы над «варварами тевтонами» рабочим станет жить лучше. Жамбот вполне был с этим согласен, он помнил вековечный разбойничий закон войны: долю того, что победитель награбит у побежденных, получают также все, кто принадлежит к победившему племени. И очень был удивлен Жамбот, когда вдруг явственно услышал негромкий голос:

— Ишь стерва, как поет!..

Это сказал невысокого роста старый худенький человечек, стоявший рядом с Жамботом, его тощее, но всегда веселое лицо было точно сбито набок. Жамбот давно уже приметил его. Говорил он громко, двигался ловко, как молодой. Вот и сейчас Жамбот даже не слышал, как этот человек взобрался на кирпичи и встал рядом с ним.

— Надеется на господскую подачку, собачий сын, — слышал Жамбот его шепот. — Эх, нету ребят наших, соколиков, всех побрали летом — кого в тюрьму, кого на фронт. Вот он разнагишился и всякий стыд потерял.

И вдруг крикнул зло и яростно:

— Долой грабительскую войну! — и тут же спрыгнул с кирпичей.

Оратор запнулся, резко повернулся в сторону Жамбота, но стулья качнулись, и, не удержав равновесия, он спрыгнул на землю.

— Долой! Долой! — кричали в толпе то в одном, то в другом месте, и люди, раньше будто слитые воедино, теперь заговорили, заспорили.

Спустя несколько мгновений оратор уже снова стоял на стульях и снова говорил, но теперь уже не так красиво и складно, как раньше.

— Сойди-ка сюда, эй ты, чучело! — услышал Жамбот.

Внизу стоял молодой Торнер, сквозь надменную сонливость его лица пробивалась злоба. Жамбот соскочил с кирпичей.

— Ты видел, кто крикнул? Ты рядом стоял, — прошептал Торнер, вперяя в Жамбота темно-карие, без блеска и выражения, глаза. — Кто крикнул? Говори!

— Я не видел, — ответил Жамбот.

Тут руки молодого хозяина схватили Жамбота за грудь и с силой тряхнули его.

— Говори! — процедил он сквозь зубы.

Ветхая ткань Жамботова бешмета разодралась под рукой, и Аллан Торнер, отпустив Жамбота, брезгливо отряхнул руку, чтобы сбросить оставшиеся на ней ворсинки.

— Ты богатый, а я бедный, — укоризненно качая головой, сказал Жамбот. — У тебя много одежды, а у меня только одна, что на мне. Я туда смотрел, а того, кто тут стоял, не видел. Это твой человек, а ты его не узнал. Как же я могу его знать?

Младший Торнер, пробурчав какие-то ругательства, ушел.

Молебен кончился, и люди стали расходиться.

* * *

Победы были большие, а люди не радовались, нет, и многие женщины плакали. Те же слова, те же причитания, которые услышал Жамбот еще тогда, когда плыл по реке: «Голубчик мой, болезный мой, на кого меня покинул?..»

А солдаты, проходя по длинной окраинной улице, мимо завода, пели:

Во долине во карпатской русский раненый лежал, Он в руках своих могучих крест родительский держал. Над ним вился черный ворон…

Совсем по-родному звучала для Жамбота эта песня. Ему представлялось, как в долине, среди гор, лежал, истекая кровью, Сослан-богатырь. Ворон летал над ним, а Сослан перед смертью говорил ему: «Ты не вейся, черный ворон…»

Война на все отбрасывала свою тень — и с лиц пропадало всякое выражение оживления, радости… Руки рабочих работали весело, споро, а лица были затенены заботой, горем. И только знакомец Жамбота, ремонтный слесарь Васильев, тот самый, который назвал войну грабительской, забравшись по лесенке вверх, под самый потолок, налаживая трансмиссии, туже натягивая ремни, напевал какую-либо частушку хрипловато-весело, как скворец. У него самого на фронте был сын, Жамбот знал об этом и еще больше уважал старика. Старик не унывает, не поддается горю, а старается развеселить и ободрить людей. Ведь и сам Жамбот нес в душе своей горе, но не поддавался ему и далеко от родины, в чужих краях, старался с незнакомыми людьми жить как с родными.

2

Кирпич сторожили трое: старичок в синих очках, потерявший зрение на заводе, молодой хромоногий парень и Жамбот, а тулуп был один на всех — ветхий, потершийся. Когда же настали настоящие зимние морозы, Жамбот на толкучем рынке купил себе шарф и обвязывал им живот. Отстояв свое, он отсыпался в чернобревенчатой, вросшей в землю сторожке, которую топили каменным, удушливо-сладко воняющим углем, и потому после сна всегда болела голова и по снегу перед глазами бежали красные круги…

Сторожка находилась неподалеку от проходной — такой же бревенчатой избушки с несколькими сквозными дверями. Через них приходили и уходили все рабочие и служащие. Хозяев привозили на завод сытые кони, у каждого из братьев Торнеров был свой выезд.

Верховодил всеми сторожами бритый старичок Лекарев с впалыми щеками и глухим голосом. Он, как и большинство стариков сторожей, весь век проработал на заводе. Он показывал Жамботу на ту самую старую, с маленькими, как бойницы, окошками часть здания, с которой и начался завод. Дед теперешних Торнеров — Джордж Аллан приехал в Россию работать механиком в чулочном заведении, принадлежавшем двум сестрам-старушкам. Через несколько лет это заведение перешло в его руки, и вместо чулок он стал здесь чинить и налаживать немудрые механизмы маленьких мастерских, расположенных по соседству, — швейных, прядильных и ткацких. Он мог даже изготовить часть какой-либо привезенной из-за границы машины. О том, как перешло в его руки заведение, говорили по-разному. Лекарев утверждал, что дедушка Торнер по-честному купил его. Но другие старики говорили, что англичанин сам разорил старух и за бесценок купил их заведение. Потом у князей Вяземских Торнер взял на оброк сорок семей крепостных и научил их работать на заводе, и они — Киреевы, Платоновы, Читаевы — до сих пор работают на заводе.

Жамботу казались наиболее достоверными те рассказы, согласно которым родоначальник Торнеров оказывался злодеем, — ведь и у него на родине родоначальники всех знатных и богатых семей были злодеями.

Жалованье Жамботу было положено семь рублей в месяц. Четыре он посылал каждый месяц в Арабынь, своему односельчанину, издавна работавшему там в кожевенной мастерской Сеидова, а тот уже с оказией пересылал эти деньги в Дууд, жене Жамбота. (В самый Дууд почта не ходила). Жамбот пристрастился в Москве к чаю. Кипятку в сторожке всегда было вдоволь, там все время булькал на огне черный огромный чайник. Черные плитки кирпичного чая покупали сторожа в складчину, наскребали его и сыпали в кипяток. Жамбот с наслаждением пил этот темно-бурый, вызывающий бодрость, не туманящий ума, подобно водке, напиток и запивал им сушеную рыбу — самую дешевую пищу, которая была на базаре, — и черный душистый русский хлеб. Раз в неделю — по пятницам — бывал Жамбот в бане, а после бани позволял себе роскошь: шел в трактир «Стрелка», который был так назван потому, что занимал острый угол между двумя расходившимися тут улицами. Горбатый гармонист в синей шелковой рубашке играл здесь то бешено-быстрые, то заунывно-медленные русские песни. Здесь можно было купить миску мясной похлебки, — мясо плохое, жилистое, со скверным запахом, а все-таки мясо. В трактире тайком продавали водку, запрещенную с самого начала войны. Стоила она дорого, и Жамбот покупал только так называемый «самодер», коричневый, сильно отдающий махоркой, одуряющий хмельной напиток. Водку подавали в бутылках из-под минеральной воды «Нарзан», ее называли орленой водичкой, потому что на этих бутылках изображен был орел. А «самодер» наливали в маленькие чайнички.

— Э-эх, гони еще чайник крушительного! — махнув рукой, кричал ремонтный слесарь Васильев, и ему приносили чайничек.

Здесь с ним и познакомился Жамбот.

— Не напрасно старики рассказывали, которые на Кавказе воевали, что черкес — верный человек. Не выдал ты меня этому Аллану-истукану.

От Васильева Жамбот узнал, что перед самой войной пришли в Москву вести из Петербурга и Баку о том, что поднялись там рабочие за лучшую долю, и тогда москвичи тоже, оставив заводы и фабрики, с красными знаменами вышли на улицу. Но тут началась война, всю молодежь, самых боевых, забрали на фронт, а на заводе от имени рабочих стал говорить тот самый, которого Васильев пренебрежительно называл «Арсюшка — хозяйский пес», тот, который выступал на молебне. Васильев часто ругал этого человека и один раз назвал его «предателем Интернационала». На недоуменный вопрос Жамбота старик рассказал, что еще до войны у рабочих всех стран было заключено могучее братство для великого дела, для того, чтобы свергнуть богачей по всей земле, а богачи догадались и натравили народ на народ. Ну, а вот такие, из рабочих, как тот Арсюшка, помогали им в этом.