Зарево

— Ну, теперь давай рассказывай про Лизу свою.

— Лизу? — переспросил Антон с оттенком самодовольства. — Соколова Елизавета Андреевна. Жена моя. Она в этой комнате живет. Разве Борис тебе ничего не говорил?

— Нет, он говорил, что ведет меня к тебе.

— Великий конспиратор! — усмехнулся Антон. — Лиза — это, я тебе скажу, такая девушка, такого ума и такой крепкой хватки!.. У-у!

— Есть русская поговорка: «Умный хвалится отцом-матерью, а глупый — молодой женой», — шутливо сказал Константин, обращаясь к Буниату.

Но Антон на шутку ответил с полной серьезностью:

— А как же мне, Костя, не похвастать своей Лизой? Ведь она тоже у нас здесь, у заставы, родилась и выросла и с четырнадцати лет пошла работать. А когда после начала войны организовался дамский комитет помощи больным и раненым, то собрали они общее городское собрание. ЦК послал именно Лизу на их большое собрание, в доме графини Паниной. Всякого было на этом собрании напущено шовинистического дурмана и тумана, а Лиза так сказала насчет этой войны, что дамочки — кто в слезы, кто кричит, кулаками машет. А потом говорят: «Большевики нас обманули, вместо работницы прислали переодетую курсистку». Лизавету мою за курсистку приняли, так-то! — сказал он с гордостью. — Ведь мы с ней в начале войны чуть в Вену на партийный съезд и на международный социалистический конгресс не тронулись, — понизив голос, рассказывал Антон. — И вот, знаешь, как мы по-немецки говорить научились? Ей труднее дается язык, мне — легче, а она говорит свободно. А почему? «А потому, что я, говорит, все время упражняюсь: куда иду или в трамвае еду, все время сама с собой разговариваю по-немецки»…

Антон рассказывал, Константин слушал с интересом и вниманием. Ему до сих пор не приходилось встречаться с такими девушками. Он знал или девушек из учащейся молодежи, особенно курсисток, — некоторые из этих девушек самоотверженно отдавали свою молодость и все свои силы на борьбу за дело рабочего класса. У рабочих-революционеров, таких же, как Антон, по большей части были преданные жены, верные подруги. Но та, о которой рассказывал Антон, была для Константина явлением новым. Поднявшись из рабочей среды, Лиза шла рядом с мужем, порой даже, видимо, опережая его, женщина-боец, женщина-товарищ, с твердой поступью революционерки.

И, слушая Антона, Константин все вглядывался в гравюру, висевшую в углу, где место обычно иконам, — на ней изображена была могучая, широкоплечая девушка. Сложив большие, скованные цепями руки на сильных коленях, она, сидя на земле и гордо выпрямившись, точно всматривалась в окружающую ее тьму. Это была Жанна д’Арк в темнице. Но Константин невольно представил хозяйку комнаты в этом облике, с полным гордости и мужества, устремленным вдаль взглядом.

— Что же ты, Антоша, друг милый, хочешь лишить меня последнего родительского благословения? — раздался женский голос, глуховатый и ласковый.

— Самовар! — воскликнул Антон, вскочив с места.

— Теперь уж не тревожься, еще не распаялся.

Она ничем не походила на Жанну д’Арк. Это была худощавая веселая девушка в английском, строгого покроя, костюме с белыми воротничком и манжетами. Щурясь и отстраняя лицо от пара, она на вытянутых руках внесла в комнату брызгающий и отчаянно шумящий самоварчик и поставила его на пол.

— И поднос даже не приготовил. Эх, ты! Вот и пускай вас таких, беспаспортных, в квартиру! — весело говорила она, изображая голосом кого-то, видимо ей очень хорошо знакомого, может быть даже родного, и приветливо улыбаясь Буниату. И тут она увидела Константина.

Лицо ее было худощаво, без румянца — обычный петербургский цвет лица. Темные глаза пристально вглядывались в Константина, темные брови хмурились, тонкие подстриженные волосы разлетались из-под гребешка, обрамляя это лицо, характерное, нервное лицо городской интеллигентной девушки-труженицы или учащейся. Но Константину подумалось вдруг, что если бы накинуть пестрый платочек на эти тонкие русые волосы, сразу такой девушке было бы место у любого деревенского плетня.

— Лизуха, не удивляйся, — говорил Антон. Он за это время поставил поднос на стол, водворил на него самовар, расставил стаканы, заварил чай. — Это ведь Костя, ну, Черемухов… Костя — я же тебе рассказывал.

— Товарищ Константин, — она улыбнулась и протянула ему руку. Крепкое, но быстро ускользающее рукопожатие скрытного и не легко допускающего в свой внутренний мир человека. — Ну, наконец-то вы отыскались. Ведь уехал из Баку и пропал, как иголочка в стогу. Но как же я рада вас видеть! Вы, значит, в армии?

— В армии.

— И надолго в Питере? Вы юнкер — и в инженерных войсках, судя по погонам?

— О, вы, оказывается, мастерица полки разбирать.

Она кивнула головой.

— Значит, будущий офицер? Это хорошо. Нам нужны офицеры, — решительно и серьезно сказала она.

Тут Буниат, незаметно ушедший в переднюю, принес сверток и выложил на стол бакинские гостинцы: грецкие орехи, покрытые прозрачной медовой корочкой; маленькие, обсыпанные сахаром хлебцы и крендельки; нанизанные на нитку, начиненные орехами, сваренные из виноградного сока, по внешнему виду неказистые, похожие на колбаски, но такие вкусные чурчхелы… И Лиза вдруг захлопала в ладоши, засмеялась — и тут же сконфузилась.

— Э-э-э, сластена! — сказал Антон.

— Молчал бы, — ответила она.

— Из Баку с богатыми подарками, — смеясь, сказал Константин.

Буниат серьезно взглянул на него.

— Мы в Баку не забыли, как Питер нам подмогнул в четырнадцатом году, — сказал он, выделяя слово «подмогнул», произнесенное Константином во время забастовки.

Конечно, этот маленький, не очень крепко стоящий на четырех ногах стол не мог похвастать богатым угощением, и, кроме бакинских сладостей, на тарелке лежало лишь несколько тонких ломтей серой булки да стояла масленка, в которой масла оставалось совсем мало, на дне. Лиза развернула принесенную с собой колбасу и нарезала ее на тарелочку. Объяснять, что в этой семье всего в обрез, не нужно было. И гостям этого, конечно, не объясняли, наоборот, только все угощали, упрашивая, чтобы ели. Антон, видимо, проголодался, но ел, сдерживая себя. Масло мазал на хлеб тонко, но только стоило ему увлечься разговором — и кусок вдруг целиком исчезал у него во рту, после чего Антон исподтишка очень забавно оглядывал стол: не лежит ли где этот кусок. А Лиза, ведя общий разговор, краешком темного глаза из-под густых ресниц все время следила за Антоном, видно сразу — жила и своей и его жизнью…

— Ну, а ты как? — спросила Лиза, обращаясь к мужу.

— У меня новостей во! — ответил он, дурашливо раздвинув руки. — Имею от Игната Карабанова заманчивое предложение ехать в Москву.

— В Москву? — переспросила она. — А ну, расскажи, расскажи, что такое?

— Видишь ли, я могу рассказать только то, что мне сообщил сам Игнат. Его зовут в Москву на какой-то там завод — не то расширять, не то новый цех строить. Одним словом, речь идет, конечно, все о том же: воевать начали, а снарядов не заготовили. И тут энергично заработал тот самый задний ум, которым мы, как известно, издавна крепки. Предложение это Игнату нашему, видно, выгодно, на заводе у нас ему после забастовки тесновато, а он попросторнее любит. Но дело, судя по всему, все сначала начинать нужно: сам станки изготовляй, сам трансмиссии навешивай. Михрюткам такого дела не поднять. И знаешь, что он предлагает? Мне и всем забастовщикам нашим перебраться в Москву. «А то, говорит, все равно вас всех в армию заберут».

— Ну, а ты что ответил?

— Что же я мог ответить? — сказал он с наивным самодовольством. — «У меня, говорю, здесь жена молодая, потому лучше бы мне в Питере остаться. А насчет военной службы — на это у меня свое начальство есть. Если прикажет — винтовку возьму, если прикажет — на нелегальное положение перейду. Ну, а насчет других забастовщиков, это с ними говорить нужно».

— Ты еще ни с кем не говорил? — спросила она.

— Нет.

Она помолчала.

— Антоша, принимай это предложение, — тихо сказала она. — В Петербурге тебе дальше оставаться невозможно, а в Москве тебя не знают. Вот почитай сегодняшние газеты… Вот тут мною отмечено. Письмо этого подлеца Гвоздева.