Зародыш мой видели очи Твои. История любви

Строго акнув своему отражению в оконном стекле, девушка шмыгнула носом и повернулась:

бедолага смотрел на нее, приподняв над подушкой бритую голову. У Мари-Софи от неожиданности перехватило дыхание – он не сводил с нее горевших лихорадочным блеском черных глаз, они казались огромными на его истощенном лице и спрашивали: почему ты смеялась?

Она съежилась под его взглядом и затеребила воротник платья, ища себе оправдания: «Однажды здесь, в Gasthof Vrieslander, где ты как раз и находишься… ну, короче, был здесь один гость – я знаю, мне нельзя смеяться над постояльцами, инхаберина это настрого запрещает – да… короче, из Исландии, и вышло там одно недоразумение, и они, видишь ли, смеялись, смеялись… Боже мой, ну как тебе это понять, когда я сама не понимаю, что говорю… только они тут в коридоре чуть не померли со смеху, потому что, видишь ли… потому что он сказал: «кушать, кушать»… Поэтому я и смеялась!»

Но на самом деле Мари-Софи ничего не сказала, не нашлась, что сказать. Она просто закрыла глаза в надежде, что бедолага сделает то же самое – как случалось давным-давно, когда она по вечерам укладывала спать своего младшего братишку. Однако, снова открыв глаза, она увидела, что бедолага прищурил свои, и застывший в них вопрос был уже куда масштабнее: Я что, в аду?

Вжавшись спиной в «окно» так, что затрещала рама, девушка уставилась на гостя с таким же безмолвным ответом: Да, ты в аду, а я – та дурочка, что должна о тебе заботиться. Не желаешь ли чего-нибудь? Может, попить? Например, уксуса? Или, может, ты голодный? Как насчет моченых булыжников, пюре из черного перца и салата из свежей крапивы? Может, тебе слишком жарко? Тогда я приложу к твоим ступням раскаленных углей. Или холодно? Тоже без проблем: на кухне достаточно льда!

– О, Боже, во что меня угораздило впутаться? Зачем они вообще притащили его сюда? Это не работа для такой дурынды с куриными мозгами!

Девушка с беспокойством наблюдала, как бедолага блуждал взглядом по ее телу: она была марионеткой, а он – кукольным мастером, который разбирал ее тело часть за частью в поисках дефекта или трещинки в лаке. Достаточно ли хорошо отполированы ее голени? Может, стоило чуть больше обточить ее талию? Чуть получше отшлифовать локти? А румянец на щеках? Не перебор ли с красной краской?

Она чувствовала себя совершенно разбитой. Что творится там, в его голове? Он ведет себя так, будто что-то во мне – его собственность! Было лучше, когда он лежал без сознания!

Части ее тела парили в воздухе над изголовьем кровати, медленно вращаясь перед глазами бедолаги, в то время как ее голова все еще торчала у фальшивого окна – в одиночестве и смятении. Ей показалось, что он с особым вниманием присматривался к ее рукам – с чего бы это?

И тут она заметила, что ее правая ладонь была сжата в кулак, а левая как раз пролетала у самого кончика его носа, и Мари-Софи поспешно сжала и ее в кулак, чтобы он не заметил обглоданных до мяса ногтей.

Он чуть слышно вскрикнул, гримаса боли глубже залегла вокруг его рта, а глаза стали еще больше. Она остолбенела: он испугался!

Мгновенно разжав кулаки, она ухватилась за край одеяла, поправила его и попыталась ободрить бедолагу улыбкой: все в порядке, это всего лишь я, Мари-Софи, дуреха Мари-Софи, все в порядке!

Но прежде чем она успела что-либо произнести, он опустил голову на подушку, закрыл глаза, отвернул лицо к стене и вздохнул:

– Уродливый… я знаю…

– Нет, это совсем не так!

Мари-Софи пришла в себя: она стояла у кровати, беспомощно сцепив руки. Ну вот, она обидела его! И что теперь ей делать? Что сказать?

– Ты не уродливый! – з акричала она бедолаге.

Тот вздрогнул, сжался в комок, крепче зажмурился и ничего не ответил: бритая макушка задергалась на подушке, одеяло мелко затряслось, он несколько раз хватанул ртом воздух и провалился в безмолвное забытье.

* * *

РЕБЕНОК И КАРЛИК

Однажды в трамвае ехал ребенок со своей матерью. В вагон вошел карлик и сел неподалеку от них. Это вызвало живой интерес у ребенка, который указал на карлика и достаточно громко, так, что и сам карлик, и другие пассажиры могли услышать, затараторил: «Мама, смотри, какой маленький дядя! Почему он такой маленький? Мама, он меньше меня! Мама, это дядя? Это дядя? Мама, он такой маленький!» И так без конца.

Но карлик понимающе посмотрел на окружающих – потому что ведь дети есть дети, и пассажиры тоже посмотрели в ответ с пониманием – по той же самой причине. А так как матери и есть матери, то мать, наклонившись к ребенку, прошептала ему на ухо: «Тсс! Так говорить нельзя, мы не говорим такие вещи. Может, ему не нравится быть таким маленьким. Как тебе, например, не понравилось бы ходить с большим прыщом на носу. Поэтому ему наверняка не хочется, чтобы об этом говорили. Давай отнесемся к нему с пониманием и перестанем говорить о том, какой он маленький».

После этих слов ребенок притих, карлик выпрямился на своем сиденье, пальто на его плечах расправилось, а пассажиры закивали матери в знак одобрения за такое своевременное и эффективное вмешательство.

Когда же ребенок и мать доехали до своей остановки и ребенок подергал шнурок колокольчика, а вагоновожатый открыл громко зашипевшие двери – тогда, при выходе из вагона, ребенок остановился возле карлика и громко сказал: «А мне кажется, что ты большой!»

* * *

«Хи-хи-хи…»

«Тишина звенела в ушах девушки: вот уж дела так дела! Она расхаживала взад-вперед по каморке, без конца останавливаясь возле кровати и сокрушенно хлопая себя ладонями по бедрам:

– Ну вот, пожалуйста! Взяла и оскорбила совершенно беспомощного человека! А что дальше будет?

Мари-Софи была даже рада, что бедолага спал или дремал – лежал с закрытыми глазами. Ей казалось, что после такой грубой выходки она не имела права смотреть в эти огромные черные глаза – единственное, что у него осталось, единственное, в чем еще теплилась жизнь. Даже у такой глупой девчонки, как она, хватило ума на то, чтобы оставить эти глаза в покое.

Она попыталась занять себя какой-нибудь работой: раздвинула на фальшивом окне шторы, стряхнула с них пыль, снова задернула, еще раз стряхнула. Переставила по-новой его вещи: сумку – на попа, коробку – рядом с сумкой, сумку – набок, коробку – на сумку. По его вещам было трудно предположить в нем что-то выдающееся. Что это за важная птица такая, чей единственный багаж – замызганная сумка и шляпная картонка?

Было немного смешно, что мужчина таскался повсюду с коробкой явно из-под женской шляпы, но разве сама Мари-Софи не приехала в Кюкенштадт с отцовской мужской рыбацкой сумкой, уместившей весь ее скарб? И странным ей это тогда не казалось. Да и с чего ей вдруг взбрело, что бедолага был какой-то особенный? Наверное, из-за того, что он так на нее смотрел! А также из-за того, что взглядом разбирал ее на части.

От одной лишь мысли об этом она до корней волос залилась краской смущения. И еще эти слова инхаберины… Нет, она не сказала, что он выдающийся, она сказала «важный» и что они скоро придут, чтобы поговорить с ней. Они – это те, кто привел его сюда?

Но инхаберина ничего уточнять не стала: чем меньше знала Мари-Софи, тем для нее же лучше, она должна была лишь поддерживать в нем жизнь в те дни, что он проведет здесь.

Дни? Значит, все уже было решено?

Мари-Софи поправила висящее на крючке полотенце, посмотрелась в зеркало, улыбнулась, склонила голову набок и подперла щеку ладошкой: