Зарубки на сердце

Я охотно допел с нею «Любушку». Петь я очень любил, хотя и понимал, что слух у меня неважный.

– А какие песни ты еще знаешь? – оживилась Маруся.

– Да я много знаю. Когда мне пять лет было, у нас появился граммофон с огромной трубой и много пластинок. Я научился читать этикетки на пластинках, сам заводил граммофон.

– Ну, назови хоть несколько песен.

– «Орленок», «Катюша», «Тачанка», «Сулико», «Любимый город», «Веселый ветер», – загибал и загибал я пальцы на руках.

– Хватит, хватит! Вижу, что много знаешь. А вот «Веселый ветер» откуда знаешь? Пластинки-то нету такой.

– Я по радио слушал.

– Хорошая у тебя память. Давай-ка споем эту дивную песенку.

И мы запели:

А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер, Веселый ветер, веселый ветер! Моря и горы ты обшарил все на свете И все на свете песенки слыхал!..

Мы пели, и праздник расширялся в наших сердцах. До чего же замечательной девушкой была Маруся! Когда допели, жалко стало, что песня кончилась. Помолчали.

– Зато я знаю песню, которую ты точно не знаешь, – хитро сказала Маруся.

– Какую же?

– «В путь дорожку дальнюю» она называется.

Да, такой песни я не знал и попросил Марусю спеть первый куплет.

– В путь-дорожку дальнюю я тебя отправлю, – начала она.

– Упадет на яблоню алый цвет зари, – продолжил я неожиданно.

И дальше вместе мы громко запели:

Эх! Подари мне, сокол, на прощанье саблю, Вместе с вострой саблей пику подари! Затоскует горлинка у хмельного тына, Я к воротам струганым подведу коня. Эх! Ты на стремя встанешь, поцелуешь сына, У зеленой ветки обоймешь меня!

Мы сами обнялись и допели эту очень красивую песню.

Такого праздника я еще никогда не испытывал. «К добру ли это?» – шевельнулась в груди тревога. Вспомнились слова бабушки Фимы «ой, не к добру это», которые она иногда говорила, когда мы с Тоней очень расшумимся, заиграемся.

– Ты же говорил, что не знаешь этой песни? – вернула меня Маруся на землю.

– Я знал ее как «Песню о Соколе». Так называла девушка, которая пела ее.

– У тебя что, знакомые девушки водятся? Я буду ревновать тебя!

Жар прихлынул к моему лицу. Я почувствовал, что краснею.

– Ладно, ладно! Не красней. Я пошутила, – улыбнулась Маруся.

– Зато я плясать умею, – вдруг напомнил о себе Лёнька. Он сидел это время угрюмый, нами забытый. И не знал, что делать.

– Верно, верно, – сказала Маруся. – Я сейчас подыграю голосом, похлопаю в ладоши, а он спляшет.

Но на пороге встала бабушка Дуня:

– Вы чего тут расшумелись, распелись? Вниз пойдемте – ужинать нас позвали.

Когда мы уселись за широкий стол, дядя Коля пошутил:

– Лучше бы здесь нам спели, мы бы похлопали. Может, мы и сами голоса бы почистили.

Он налил пахучей бражки себе, тете Марии, бабушке Дуне. Бражки и Феде, наверно, хотелось, но спросить постеснялся.

– Выпьем же за дорогих гостей, за добрую весточку, что нам принесли из родной Реполки, – сказал дядя Коля.

На ужин была жареная картошка со шкварками, по куску петушатины и молоко парное на третье. Я сто лет не ел столько вкусного! С усталости от дальней дороги, от плотного ужина и обилия впечатлений меня потянуло ко сну. Бабушка Дуня заметила это, проводила меня в постель.

ТРЕВОЖНОЕ УТРО

Когда я проснулся, было уже светло. В комнате я один. Оделся, спустился вниз. Федя и бабушка там находились.

– Уже проснулся, певун наш? – сказала бабушка Дуня.

Певун – это не певец. Это насмешка. Я хотел обидеться, да подумал: «Может быть, бабушка и не думает насмехаться?»

– Ты оденься да пойди погуляй у дома, пока завтрак готовится. Ну, гулять так гулять. На улице свежо. Солнце уже поднялось немного, но не грело. Была вторая половина сентября. Счет числам я давно потерял. И не знал, когда будет (или был уже?) день 26 сентября – мой день рождения. Взрослые не напоминали. Как забыли и Тонин день рождения в августе. Может быть, они тоже потеряли счет дням?

Я осмотрел красную осину, подобрал несколько листьев. Рядом с осиной цвели желтые георгины на длинных стеблях. На кустах шиповника – много красных шариков с семенами. Что-то потянуло меня к воде. Там я увидел лодку без весел. Нос ее покоился на берегу, а бока покачивались на воде. Я, конечно, полез в лодку, сел на перекладину. «Посижу немного, – думал я. – Представлю, что я с веслами и плыву далеко-далеко в синее море». Размечтался.

И вдруг заметил, что под ногами вода хлюпает. Течет лодка-то около носа! А нос уже сполз в воду, и просвет от берега быстро растет! Ужас меня охватил. Шутка ли: оказаться на глубине в дырявой лодке без весел! И плаваю я как топор.

«Без паники, – словно кто-то мне приказал. – Прыгай, здесь еще мелко». Я встал на нос лодки двумя ногами. До берега метра полтора было. Но я со страху так сильно оттолкнулся левой ногой, что правой ногой оказался на берегу и плюхнулся на землю. Даже ноги не промочил!

Подниматься с земли не хотелось. Сердце мое колотилось так, словно выпрыгнуть хочет. «Вот оно, не к добру веселье вчерашнее, – вспомнил я присказку бабушки Фимы. – Слава Богу, закончилось все хорошо».

Я успокоился. Встал, отряхнулся от пыли, пошел к дому.

***

Но оказалось, что рано я радовался. Настоящие несчастья еще только начинались. На крыльце почему-то два немца стояли с автоматами на груди. Дорогу в дом преградили. «Что это значит? – встревожился я. – Как же мне завтракать? И где все взрослые?» Я отошел на несколько метров. Потоптался, поглядывая на немцев. Потом набрался храбрости вперемешку со страхом, подошел к немцам и буквально протиснулся между ними. В сенях навстречу мне на улицу шкаф несли дядя Коля, Федя и Маруся.

– Посторонись, – сказал мне дядя Коля.

– Что случилось? – спросил я бабушку Дуню, когда вошел в избу.

Она очень волновалась, голос дрожал:

– Немцы сказали, что в двенадцать часов дом сожгут. Хоть вещи-то разрешили вынести.

– Но почему? Что они сделали немцам?!

Бабушка приложила палец к губам:

– Уж ты-то помалкивай.

– А завтракать? – задал я глупый вопрос.

– Завтрак отменяется. Лучше помоги мелочь вытаскивать.

Из другой комнаты вышли тетя Мария и Лёнька. Он был в пальто и шапке, двумя руками нес табуретку.