Заря вечерняя
Шрифт:
В один из таких февральских проверочных походов на море Афанасий выловил пару рыбешек, положил их на рукавицу и стал наблюдать. Рыбешки лежали квелые, бездыханные, совсем как тот летний отравленный окунек. Не давая им замерзнуть, Афанасий склонился над прорубью и торопливо выбросил рыбешек назад в воду в расчете на то, что они еще, быть может, как-либо выживут, дотянут до весны, до ледохода. Из проруби дохнуло на него гнилью, тиной и еще каким-то мертвым, застоявшимся запахом. Афанасий поспешно отпрянул, поднялся и отошел подальше. Теперь уж сомневаться не приходилось: еще денька два-три, от силы неделя, и ничто уже не спасет загнанную подо льды, лишенную воздуха рыбу… То, чего не доделали морозы и снега, доделает
Афанасий сломил себя и поехал к Николаю.
Вначале он собирался было пойти к нему домой, побеседовать с Тамарой, поглядеть на внуков, но потом передумал и сразу отправился к Николаю на работу. Все-таки не о домашних, не о семейных делах собирался он с ним разговаривать, и тут уж лучше встречаться на службе.
В кабинете никого постороннего не было, и Афанасий без долгих подходов сразу выложил Николаю, зачем пришел:
— Рыба в водохранилище гибнет! Что будете делать?
— Пока не знаю! — неожиданно обескуражил Афанасия Николай.
— А кто же знает?!
— Похоже, никто. Надо разбираться.
Афанасий недолго помолчал, склонив голову над столом, а потом не выдержал и повел разговор совсем уже строго и жестко, намереваясь все-таки добиться от Николая какой-либо правды — иначе зачем тогда было сюда и ехать:
— И долго вы собираетесь разбираться?!
— Это, к сожалению, зависит не от меня, — вздохнул и отвернулся к окошку Николай.
— Интересно у тебя получается. Дров наломал ты, а разбираются, значит, пусть другие. Так, что ли?!
— Нет, не так, — еще несколько минут смотрел в окошко Николай, а потом вдруг резко повернулся и встал из-за стола. — Ты знаешь, кого мне в последнее время стал напоминать.
— Кого?
— Нашу староозерскую бабку Мотю. Помнишь, которая жила на самом краю, возле глинища?
— Конечно, помню, — с трудом скрыл свою обиду Афанасий. — И чем же я ее напоминаю тебе?
— А тем, что все время назад оглядываешься, по старинке жить хочешь. Бабка Мотя, когда в Старых Озерах проводили электричество, одна на все село от него отказалась. Говорит: наши деды жили без всяких лампочек, и я проживу, а то еще вдруг громом ударит. Вот так и ты: не хочешь понять, что без моря, без водохранилища нам сейчас не прожить.
— Я не хочу понять того, что творится на этом твоем водохранилище сегодня, — поднялся со стула Афанасий, чувствуя, что никакого разговора у них с Николаем не получится: либо тот сыт подобными разговорами по горло, либо действительно от него мало что зависит…
Афанасий больше задерживаться в кабинете не стал, потихоньку собрался и вышел. Сердце у него как-то нехорошо, по-стариковски сжалось, руки, когда он надевал в приемной шапку, мелко и обидно задрожали. Никогда прежде Николай с Афанасием так не разговаривал. Старшие дети, случалось, и спорили с ним, и даже делали что-либо по-своему, наперекор, а Николай — нет. Он всегда держал сторону отца, всегда и во всем понимал его. Но, видно, времена меняются, и теперь Афанасию надо бы понимать Николая, а он понять его не в силах. Может, действительно стал он походить на покойную бабку Мотю, которая до самой смерти жила при керосиновой лампе и все электрические столбы в селе обходила стороной?
О своем разговоре с Николаем Афанасий не рассказал даже Екатерине Матвеевне, еще больше затаился, надеясь, правда, в душе, что Николай все же доложит начальству насчет моря — и рыбу еще как-либо спасут.
А мартовское солнышко между тем долго себя ждать не заставило. Словно наверстывая упущенное, оно выкатилось на небо, веселое, помолодевшее за зиму, быстро разогнало низкие февральские тучи, обогрело дома и землю.
В лесу в это время все оживало, возвращалось к жизни, Начинали тенькать синицы:
«теле-воз, теле-воз, бросай сани — бери воз», по-новому стучали в своих кузницах дятлы, готовились кочевать дальше на север снегири. По утрам на лесных опушках было синим-сине от весеннего, настоянного на хвое и молодых березах воздуха. Дышишь этим воздухом и никак не можешь надышаться, никак не можешь стронуться с места, чтоб идти в темнеющую глубь сосновых боров и ольшаников.Афанасий просыпался теперь особенно рано, седлал Горбунка, и они отправлялись с ним в объезд. Горбунок с удовольствием ломал копытами хрупкий кружевной лед на лужах в ручьях, пускался иногда веселой рысью, пофыркивал, звенел уздечкою.
Море оставалось у них за спиной. Они старались на него не оглядываться, старались не слушать, как кричит над ним, предчувствуя скорую добычу, воронье, как перекликаются друг с дружкой рыбаки, которые тянулись теперь к морю с самого раннего утра…
С каждым днем эти крики и эти переклички становились все громче, все слышимей. Иногда они даже будили Афанасия раньше намеченного срока. Он поднимался, выглядывал в окошко на море в надежде, что, может быть, за ночь там что-либо изменилось: прошел от края до края ледокол или начальство наконец-то установило диковинные машины-аэраторы, чтобы те пробивали водой лед.
Но ничего на море не менялось. Занесенное снегами, теперь уже по-мартовски почерневшими, рыхлыми, оно беспомощно плескалось подо льдами, не в силах сломать их, не в силах спасти всех своих подводных обитателей.
Володя на лед не шел. Он отсиживался дома, мрачный и несговорчивый. Афанасий пробовал его расшевелить, звал на море:
— Давай сходим. Может, сообща что и придумаем, время еще есть.
— Никуда я не пойду! — отказывался Володя.
— Ну, и что, пускай все гибнет?
— Пускай, — еще больше мрачнел Володя и убегал в боковушку к Петьке. Но через минуту он выходил назад и садился напротив Афанасия: — Я, знаешь, что сделаю?
— Что?
— Достану тола да как рвану!
— Не смей! — тут же вмешивалась в разговор Надежда. — Если рванешь, я сразу уеду домой.
Афанасий принимал сторону Надежды и начинал осторожно уговаривать Володю:
— Ты действительно не вздумай. А то посчитают за браконьерство да еще посадят.
— А это что, не браконьерство?! — тыкал Володя рукой на море.
Самое страшное началось в последнюю мартовскую субботу. Еще только чуть-чуть занялся, посерел краешек неба, а рыбаков на море уже было видимо-невидимо. Афанасий напоил Горбунка, положил ему сена, а потом тоже не выдержал и пошел на море, захватив на всякий случай пешню.
Боясь поскользнуться на весеннем подтаявшем льду, он пробирался к морю осторожно, проверяя пешней каждый шаг. И вдруг возле самого берега столкнулся с Володей. Одет тот был совсем не по-рыбацки: в старых кирзовых сапогах, в военном бушлате, оставшемся у него еще от армии, и в такой же видавшей виды военной шапке.
Поздоровались они молча, не глядя друг на друга, словно были виноваты во всем том, что творилось сейчас на льду. Так же молча пошли они по ледяной тропинке, отгоняя от себя воронье, которое, осмелев, крутилось прямо под ногами.
А на море уже кипела работа. От рыбаков и воронья было черным-черно, как после ледового побоища…
Афанасий и Володя, по-прежнему не говоря друг другу ни слова, обошли несколько рыбацких компаний, заглядывая в проруби и рюкзаки. Картина везде была одна и та же. Мелкую рыбу, плотвичку и красноперок, никто уже не брал, ее либо выбрасывали на лед, либо отгребали едва живую в прорубях подальше в сторону, ожидая, пока вынырнет рыба покрупнее. Ловили подсаками, сетями, которые забрасывали прямо под лед, кое-кто примерялся даже поставить в проруби вентеря, приспособить диковинную новую снасть, прозванную рыбаками «телевизором».