Заря вечерняя

Но больше всех удивил Афанасия и Володю юркий, суетливый мужичишка, заехавший на лед подводою. Пока его старый, запряженный в сани-розвальни мерин жевал сено, мужичишка перебегал от проруби к проруби и ловко орудовал остями. Выбирал он рыбу только самую крупную и увесистую. Точным, хорошо заученным ударом мужичишка бил ее в загривок, мгновение держал в воде, а потом на радость толпившимся рядом ребятишкам победно выбрасывал к саням. Убитой, окровавленной рыбы там лежало, наверное, уже пуда три, но мужичишка никак не мог угомониться, все ширял и ширял остями в прорубь.

Афанасий не выдержал, подошел к нему поближе и спросил:

— И что ты будешь с ней делать?

— Как что?! — хохотнул мужичишка, опираясь, словно Нептун, на ости. — Солить! Вон, вишь, бочонок на санях стоит?

Афанасий еще раз взглянул на подводу и только теперь заметил прикрытый сеном бочонок. Вернее, даже не бочонок, а самую настоящую пятнадцативедерную бочку, кованную новенькими железными обручами. Ничего не скажешь, мужичишка, судя по всему, был человеком расчетливым, запасливым, коль сразу смекнул обзавестись под дармовую добычу такой бочкой. Хотя, конечно, не рыбак он, не охотник. Настоящие рыбаки на заморенных сазанов и лещей не позарятся. Им подавай рыбу живую, хитрую, чтоб поохотиться за ней всласть, померзнуть на холодном ветру, помокнуть под дождем.

— До следующего замора хватит? — опять не выдержал, поддел мужичишку Афанасий.

— Хватит! — залился тот веселым смешком. — Еще и останется!

Афанасий хотел еще что-либо сказать мужичишке, но тот, подхватив сети, метнулся к проруби, где вынырнула полуживая килограммов на пять щука.

— Пошли, — позвал Афанасий за собой Володю, хотя сам толком не знал, куда и зачем нужно идти на этом запруженном народом, пропахшем рыбой и гнилью море…

Но Володя с места не сдвинулся. Он вдруг снял рукавицы, бросил их на лед и попросил Афанасия:

— Дай пешню!

— Зачем? — удивился тот.

— Дай, тебе говорят!

Ничего не понимая, Афанасий передал Володе пешню и стал ожидать, что будет дальше.

Володя отошел чуть в сторону, отгреб сапогом попавшую под ноги красноперку… и вдруг с такой силой всадил пешню в лед, что дубовый, недавно только вставленный Афанасием черенок прогнулся и опасно затрещал возле самого основания.

— Ты что делаешь?! — попробовал остановить Володю Афанасий.

— А ничего! — крикнул в ответ тот и опять со всего размаха ударил пешнею.

Остановить его теперь уже было невозможно, да, наверное, и не надо. Афанасий прикрылся рукавицей, чтоб крупные, иногда величиной с кулак льдины случайно не поранили лицо, и стал молча наблюдать за Володей. А тот, ни на минуту не останавливаясь, не давая себе даже самой маленькой передышки, все бил и бил пешней. Вода уже хлюпала ему на сапоги, на бушлат, ледяные осколки секли по рукам, но он не обращал на это никакого внимания. Через каких-нибудь десять-пятнадцать минут у его ног образовалась громадная прорубь, к которой тут же устремилась из морской затхлой глубины рыба. Она ходила кругами, билась о край льдины, приподнималась над водой, как будто хотела побольше вдохнуть мартовского напоенного весной и солнцем воздуха.

Еще минуты две-три Афанасий стоял, ничего не делая, никак не помогая Володе, а потом побежал к знакомым рыбакам за пешней. Всей рыбы, конечно, они с Володей слабыми своими силами не спасут, но пускай уцелеет десяток, пусть сохранится две или даже одна рыбина — и то польза. Глядишь, на следующий год она расплодится, расплывется по морю, и будет у Афанасия с Володей настоящая рыбалка, честно добытый улов, будет и рыбный пирог.

Но вытребовать у мужиков пешню Афанасий не успел. В проруби среди ледяного крошева и мертвых красноперок вдруг показалась голова громадной, неведомой Афанасию рыбы. Володя тоже заметил ее, перевел дыхание и склонился над водой:

— Судак, что ли?

— Да откуда он тут возьмется? — засомневался Афанасий.

— Не знаю. Но погляди, какая голова…

Еще мгновение, и судак, наверное, перевернулся бы животом вверх, но тут к проруби, расталкивая рыбаков, подбежал мужичишка с остями. Не давая никому опомниться, он громко, по-разбойничьи присвистнул, хохотнул, а потом ловко занес ости и ударил ими судака в спину. Судак в последний раз трепыхнулся, вздрогнул всем телом и замер. Ледяная вода вокруг него помутнела, окрасилась кровью, две-три рыбины из последних сил метнулись от удара под лед. Рыбаки не успели даже ахнуть, как мужичишка поднял судака на остях высоко над головой, притопнул резиновым мокрым сапогом и понес добычу к саням, подмигивая и приговаривая бежавшему на зрелище народу:

То не лед трещит, Не комар пищит, То кум до кумы Судака тащит!

Дальние, не видевшие всего случившегося и ничего толком не понимающие рыбаки подзадоривали мужичишку, кто-то бросился ему на помощь и подхватил начавшие было клониться под тяжестью ости, кто-то даже притопнул вслед за ним:

И пить будем, И гулять будем, А смерть придет — Помирать будем!

Но потом от одного рыбака к другому побежал слух: «Судак! Мужик судака поймал!» Не верить этому слуху было невозможно — окровавленный, почти метровой длины судак лежал на санях, заботливо притрушенный сеном. Подбоченясь, мужичишка празднично ходил возле него, красовался перед народом. Толпа теснила его к саням, гудела, но недолго. Вскоре рыбаки спохватились и, забыв о мужичишке, который так и не успел досыта накрасоваться, кинулся к лункам и снастям, теперь уже стыдясь своей прежней добычи.

Володя, крепко сжимая в руках пешню, двинулся было на мужичишку, но Афанасий придержал его за рукав:

— Брось ты их всех к чертовой матери! Пошли!

— Иду, — остановился Володя и воткнул пешню в лед.

Отряхиваясь от воды и ледяной крошки, он посмотрел на приникших к своим лункам рыбаков, а потом повернулся к Афанасию и сказал с какой-то ранее не слышимой в его голосе обидой:

— Видел бы все это Николай Афанасьевич!

— А что толку! — измученно вздохнул Афанасий, ни капли не щадя сейчас Николая, да и себя тоже…

Они вступили на ледяную тропинку, ведущую к дому, и пошли по ней, еще издалека заметив, что на берегу их ждут Надежда и Екатерина Матвеевна.

Тропинка петляла между лунок и уже порядком осевших снежных сугробов, иногда уходила далеко в сторону, сворачивала, огибая какую-либо полынью. Афанасий время от времени оглядывался назад на море и, сам не зная зачем, искал глазами удачливого мужичишку, заловившего судака. Тот по-прежнему трудился на дармовой рыбной путине: перебегал от одной проруби к другой, тыкал туда остями, что-то кричал рыбакам, матерился…

Надежда, увидев Володю мокрым и обледенелым, принялась было ругать его, но Екатерина Матвеевна тут же остановила ее, заступилась и за Володю, и за Афанасия:

— В море всякое бывает… Привыкай.

Надежда в ответ лишь вздохнула, да с тем они и пошли к дому…

* * *

Лед держался на море еще целых две недели. Ходить, правда, по нему было уже опасно: он расползался прямо под ногами, проседал, но с места не трогался, простору и воздуха задохнувшейся рыбе не давал. Лунки и проруби, набитые в первые дни замора, возле которых рыба находила хоть какое-то спасение, теперь затягивались на ночь хрустким голубоватым ледком. Он иногда держался до самого обеда, и рыба совсем задыхалась под ним, гибла.