Заря вечерняя

Лодка шла рывками, с трудом одолевая освещенную заревом волну. Но вот облитые бензином полотнища догорели, разметались хлопьями по воде, волна сразу погасла, потяжелела, грести стало еще труднее, еще опаснее. Дорогу теперь освещала лишь слабо тлеющая мачта, которая еще разгореться как следует не успела, а только занялась кое-где понизу, у основания неторопливо трепещущими языками пламени.

Прошло еще несколько минут, прежде чем эти языки, раздуваемые ветром, зазмеились и круто поползли вверх, старались как можно скорее достичь факельно горящей вершины.

Густо покрытый лаком, заполированный корпус «Летучего голландца» долго оставался черным, словно огонь щадил его и не торопился трогать, оставляя для последней самой ослепительной вспышки.

Афанасий чуть притормозил лодку, чтоб получше разглядеть, нет ли Володи на корме «Летучего голландца», не прячется ли он где-либо под порожками. Но как Афанасий ни напрягал зрение, как ни старался, а заметить там человеческую фигуру ему не удалось. В голове у Афанасия уже пронеслась было самая тревожная и опасная мысль, но в это время он расслышал где-то в стороне вначале какие-то всплески и перепады воды, а потом и тяжелое человеческое дыхание. Афанасий круто повернул туда лодку, в душе еще, правда, сомневаясь, что это человеческое дыхание. Страшно ведь даже было подумать, что в такой ледяной осенней воде мог плыть и бороться с волной человек. Но чем ближе лодка подходила к этим ночным пугающим звукам, тем больше Афанасий убеждался, что так оно и есть — оставив горящую яхту в море, к берегу вплавь добирается Володя.

— Хватайся за лодку! — крикнул ему Афанасий и посильней нажал на весло.

Но Володя никак не отозвался на этот его крик. Широко захватывая руками волну, наваливаясь на нее грудью, он еще несколько метров плыл все так же напористо и упрямо, а потом вдруг пошел по мелководью, на каждом шагу оглядываясь на «Летучего голландца».

А тот уже занялся весь, от кормы до мачты, полыхал на ветру каким-то ярко-праздничным, будто кумачовым огнем. Отвлекая Володю от этого зрелища, Афанасий еще раз, уже понастойчивей, позвал его:

— Садись в лодку! Окоченеешь ведь!

Володя остановился, подождал, пока лодка окажется рядом с ним, а потом резко оттолкнул ее и, может быть, впервые за всю жизнь ответил Афанасию сердито и грубо:

— Не трогай меня, дядь Афанасий! Плыви себе.

Афанасий сдержался, стерпел этот его окрик. Он выровнял лодку, но отплывать далеко от Володи не стал, держался все время рядом, готовый в любую минуту прийти ему на помощь…

Так они и добрались вдвоем к берегу. А там уже было полным-полно народу. Кучками толпились, обсуждая случившееся, женщины, восторженно носились по побережью мальчишки, поднятые из постелей неожиданным ночным пожаром, непрестанно курил встревоженный Иван Алексеевич.

Он первый подбежал к Володе, схватил его за мокрый, уже почти обледенелый рукав и закричал каким-то непривычно-сорванным дрожащим голосом:

— Как это все называется?! Как?!

— Это, что ли? — указал Володя на «Летучего голландца».

— Да, это!

Володя отдернул руку, резким, рубящим движением стряхнул с нее воду и лишь после этого ответил Ивану Алексеевичу, намеренно четко и ясно произнося каждое слово:

— Это, Иван Алексеевич, называется — прощание со Старыми Озерами.

Никто из стоящих рядом толком не понял их разговора, да и не успел понять, потому что в это мгновение, расталкивая женщин и мальчишек, к Володе подбежала Надежда. Она упала ему лицом на грудь, обняла за шею, начала целовать и плакать:

— Зачем ты все это, Володенька, зачем?!

Афанасий закутал их плащом и легонько подтолкнул к дому, подальше от женских судов и пересудов, от мальчишеских криков и от слишком затянувшегося молчания Ивана Алексеевича…

Дома Афанасий вдвоем с Екатериной Матвеевной растерли Володю водкой, дали ему хорошенько выпить и уложили на кровать рядом с печкой…

* * *

На следующий день Володя отвез Петьку с Надеждой в больницу, потом долго возился возле дома, заколачивая окна и двери, закрывая на замки ненужный теперь гараж. К Афанасию он забежал лишь под вечер, загнанно остановился возле порога и дальше не пошел, сколько ни уговаривала его Екатерина Матвеевна.

— Уезжаешь, значит? — спросил его Афанасий.

— Уезжаю, — ответил Володя. — Вы не обижайтесь.

— Да чего ж обижаться? Езжай, коль такая незадача.

Екатерина Матвеевна кинулась было на кухню, чтоб приготовить Володе что-либо в дорогу, но он остановил ее:

— Ничего мне не надо!

Чувствовалось, что он уже не здесь, не в Старых Озерах, а там, в дальней Надеждиной деревушке, приноравливается к новой жизни, к новым людям, к новым заботам.

— Не забывай нас, — попросила Екатерина Матвеевна.

— Постараюсь, — пообещал Володя, но в доме ни на минуту больше не задержался.

Он торопливо подал Афанасию руку, какую-то обессиленную, чужую, потом отдал Екатерине Матвеевне ключи и, не говоря больше ни слова, выбежал на улицу…

Конечно, они могли бы попрощаться и по-другому, могли бы посидеть за столом, побеседовать, обсудить все случившееся… Хотя чего уж теперь… Прожитого не вернешь, а что будет впереди: поживем — увидим…

После Володиного отъезда в Старых Озерах стало как-то совсем пустынно и тихо. А может, Афанасию просто так казалось… Он каждое утро по-прежнему отправлялся на Горбунке в леса, в Великие горы, но ни дорога, ни осенние потемневшие деревья радости ему не приносили. Наскоро завершив лесные свои дела, Афанасий поскорее торопился домой к Екатерине Матвеевне, у которой других теперь забот не было, кроме как сидеть у окошка да выглядывать мужа.

Горбунок к осени совсем захромал, поэтому Афанасий все чаще вел его в поводу и не по твердой ухоженной тропинке, а по песку или по лесному мягкому вересу.

Мысли у Афанасия были невеселые. Вслед за Володей со Старых Озер снялись и уехали в город все три сына Андрея Борисенко, у которых были маленькие грудные дети. Никто их особенно не удерживал, не уговаривал, потому как все понимали, что детям нужно здоровье, нужен чистый сухой воздух.

И совсем уже добил Афанасия Иван Алексеевич. Перед Октябрьскими праздниками, когда собралось в клубе отчетно-перевыборное колхозное собрание, он вдруг заупрямился и наотрез отказался быть председателем. Уполномоченный из района ходил вокруг него и так и эдак, пробовал даже пригрозить, но Иван Алексеевич, знай, стоял на своем:

— Состояние здоровья у меня слабое, уезжаю к сыну в Харьков.

Он и раньше, бывало, под горячую руку заводил с Афанасием эти разговоры об отъезде:

— Знаешь, какие там, под Харьковом, поля? По сорок центнеров на круг берут!..

— А как же мы?! — прерывал его Афанасий.

— Вы что! — усмехался Иван Алексеевич. — Вы себе найдете председателя помоложе, с морским уклоном.

Афанасий тогда особого значения подобным разговорам не придавал. Думал: потешается Иван Алексеевич, разыгрывает Афанасия. А выходит — нет, выходит, уже в те времена Иван Алексеевич твердо решил, что уедет, бросит Старые Озера.