Заря вечерняя

Помогая матери, мы тут же пустились в плач. Особенно сильно и горько плакала Тася, которая чуть-чуть помнила отца и которая считала березу «своей». Росла береза очень трудно и медленно, хотя мы неустанно поливали ее, обкапывали вокруг землю, следили, чтоб соседские мальчишки случайно не сломали ей верхушку. Отчего так получалось, мы не знали. Может, попалась такая под березой земля, а может, отец садил ее, чувствуя, что жить ему осталось совсем немного, и теперь береза никак не может набрать силы, забыть, кем и в какое время она посажена…

Дед Игнат тоже подошел к плотникам и, узнав, в чем дело, почему мы плачем, принял нашу сторону.

— Ничего, накатаете, — сказал он строго и громко, — береза молодая — пригнется.

Плотники, хотя и с неохотой, но покорились. Спорить с дедом им не резон. Они ведь знали, что на строительстве дед один из главных распорядителей и что он при случае может заставить их заново переделать затянутый угол или плохо подогнанные дверные косяки.

Дед сам определил, каким быть нашему дому. В первый день строительства он тонко заостренным колышком разметил его основание: четыре метра на девять. Мать хотела, чтоб дом был чуть-чуть побольше, особенно в ширину, но дед настоял на своем:

— Не тянись, егоза.

Матери тянуться было действительно трудно. Своими вдовьими силами она строила в деревне первый после войны дом. А сил этих явно не хватало. Особенно денежных. Но дед Игнат и тут нас выручил. Он одолжил матери на долгое время часть своих и часть церковных денег, поскольку заведовал приходской кассой. Потом мы долгие годы, экономя на всем, возвращали ему долг, в первую очередь, конечно, церковный. Мать отдавала в приходскую кассу почти всю свою учительскую зарплату, а на мелкие домашние расходы зарабатывали мы с Тасей, ежедневно носили на базар редиску, морковку или молоко. Церковный долг мы выплатили полностью, а вот успела ли мать до конца рассчитаться с дедом, я точно не знаю.

К осени дом был почти готов: аккуратно и красиво накрыт соломою, побелен. Вдвоем с матерью мы за несколько дней вымостили, выбили обыкновенными вальками глиняный пол, обкопали завалинку, затопили для пробы только что сложенную печку. Одним словом, жить в доме можно было, хотя потом мы еще целых десять лет доделывали его: пристраивали сени и кладовку, штукатурили, стелили дощатые полы.

За день до новоселья дед Игнат пришел в наш дом с маленьким серебряным ведерцем, до краев наполненным святою водою, с пучком жита и с широкой церковной кисточкой. Перевязав жито крест-накрест и положив его на подоконник, дед Игнат троекратно перекрестил каждый угол и, обмакивая кисточку в ведерце, начал освящать наш дом.

Матери, как учительнице, присутствовать при освящении не полагалось, потому что ее за это ругали бы в школе, а вот мы с бабкой Марьей толпились здесь же возле порога. Капельки святой воды попадали на наши головы, приводя нас в какое-то особое трепетное состояние. Дед Игнат переходил из одного места в другое, широко размахивал кисточкой, и мы слышали, как он при каждом взмахе повторяет:

— Мир дому сему. Живите богато и счастливо.

Мы зажили в новом доме не очень, конечно, богато и счастливо, но зато действительно мирно.

Сидя теперь на кухне и тоскуя лишь о том, что в нашем новом доме нет знаменитого столба-подпорки, вокруг которого так хорошо было играть в догонялки, мы часами могли наблюдать за дедовым подворьем через широкое, всегда чисто вымытое матерью окно…

А жизнь у деда Игната неожиданно переменилась. Недолго поболев, вдруг умерла бабка Акулина. Жила она строго, но вместе с тем как-то неприметно, словно боясь кого-либо обеспокоить своим присутствием, так же строго и неприметно она и умерла. Через день-другой уже вообще могло показаться, что ее никогда не было на свете…

Один лишь дед Игнат безутешно тосковал по бабке Акулине. Он весь как-то ссутулился, завел себе дубовую согнутую на конце до полукруга палочку-посох, седая его борода совсем побелела, обмякла и уже не топорщилась в разные стороны, а мирно покоилась на груди.

Чаще прежнего дед стал заходить к нам, подолгу сидел за столом, пил горячий самоварный чай, по-стариковски вздыхал и постанывал. Мы старались его не трогать, не беспокоить, быстро здоровались и убегали куда-либо по своим делам. У матери теперь добавилось работы. По утрам она ходила доить дедову корову, помогала ему топить печь, а иногда варила у нас для него то суп, то пшенную кашу, то картошку. Когда наступало время обеда, мать доставала из печки горшок, заворачивала в полотенце, и мы с Тасей несли его к деду. Поставив горшок в горнице на лавку, мы говорили материнскими словами:

— Ешьте горячее.

— Спасибо, — отвечал дед, как-то непривычно вздыхая и, наверное, смущаясь своей стариковской беспомощности.

В селе, конечно, все понимали, что долго так жить дед не сможет, что ему нужна какая-либо старуха, чтоб вести домашнее хозяйство, обихаживать и обстирывать деда. Вдовых старух от первой и от второй мировых войн было много, и, наверное, любая из них пошла бы за деда. Одни хотели дожить свою жизнь при мужчине, при хозяине, другие же, почти не скрывая, зарились на дедово крепкое, перетерпевшее все невзгоды подворье.

Но дед ни одну из этих старух к себе не взял. Перетерпев, как и полагалось, год одинокой тоскливой жизни, он привез себе из Кучиновки молодую, может быть, всего тридцатипятилетнюю женщину, — Галю. Привез он ее не в жены, как многие вначале думали, а в домохозяйки, «в прислуги», по словам нашей бабки Марьи. Трофим, вдовые невестки деда Игната, многочисленные внуки встретили Галю не очень ласково, стали реже заходить к нему в дом. Все им поначалу не нравилось в Гале: и как она варит обед, и как моет полы, и как белит стены, и как стирает. Обиженная и раздосадованная Галя несколько раз возвращалась домой в Кучиновку, но дед Игнат неизменно уговаривал ее и привозил назад. В первые месяцы Галиной жизни в Займище один лишь немой Митя, Трофимов сын, по-прежнему не обходил дедов дом стороною, возвращаясь из города, где он работал бондарем в райпотребсоюзе. Галя быстро научилась понимать Митю, и они часто подолгу беседовали, сидя на крылечке. Сдружилась Галя и с нашей матерью.

Зимними длинными вечерами Галя заходила к нам посумерничать, пощелкать семечки возле жарко натопленной лежанки или сообща сделать какую-либо крестьянскую работу. Чаще всего, расположившись на кухне, они с матерью терли на крахмал картошку. Работа эта однообразная, долгая, и ее действительно лучше делать сообща. Мы тоже пристраивались с терками где-нибудь в уголочке и, стараясь не порезать пальцы, помогали взрослым.

Галя рассказывала о своей жизни. Во время войны ее угнали в Германию, и она целых три года обихаживала коров на ферме у какого-то немецкого помещика. Он оказался на редкость злым и жестоким. За малейшую оплошность бил своих работниц вожжами или специально заведенным кнутом, в который были вплетены гитарные струны. Одну девчонку немец забил до смерти. Он накрутил ее косу на руку и бил головой об стенку до тех пор, пока она не умерла.

После войны Галя вернулась домой, в Кучиновку, стала работать в колхозе. Семья у них большая, многодетная, матери, после того как отец погиб на фронте, прокормить ее очень трудно, вот Галя и согласилась пойти к деду Игнату. Рассчитывать на замужество ей особенно не приходилось. До войны не вышла, а теперь кто на нее позарится — в деревне полно невест помоложе…

Дед Игнат Галиной семье помогал и деньгами, и продуктами. Мы не раз видели, как он воскресным днем, нагрузив своего Конька-Горбунка несколькими мешками зерна или картошки, отправлялся вместе с Галей в Кучиновку. Она сидела рядом с дедом на телеге в праздничной юбке и кофте, молодая, черноволосая. Глядя на нее, ни за что нельзя было поверить, что она почти четыре года была где-то в Германии, что потом маялась дома с многочисленными своими братьями и сестрами. Казалось, она всегда жила у деда Игната, спозаранку хлопотала во дворе, в саду, делая всю нелегкую домашнюю работу с завидным вниманием и охотой.