Заря вечерняя

Арина поглядела еще раз на солдата, который все так же терпеливо звал на другую сторону Днепра товарищей, потом на мужчину, молча сидевшего на лавочке, вздохнула и, уже собираясь в дорогу, может быть, еще в более дальнюю и трудную, начала расспрашивать про город Вену.

Мужчина ответил ей как-то виновато, растерянно:

— За границею это. Не пустят вас туда…

Арина ему не поверила. Как же так! Ведь Митя там погиб. Почему же не пустят?!

Но мужчина, все время перебирая в здоровой руке подобранную возле ограды ветку, продолжал:

— Разрешение туда особое нужно. А где его брать, я и сам толком не знаю.

Скорбные, горестные мысли заполонили Арине голову. Что ж это выходит?! Тишиной могилы нет, Илюшина тоже бог знает где, а к Митиной ее не пустят… Но, может, мужчина еще и ошибся, может, до города Вены можно доехать так же, как и до Киева, стоит только взять билет? Арина начала перебирать в памяти Митины письма, надеясь найти в них ответ. Вспомнила одно из последних, суровое, сдержанное:

«Ты, мать, не сердись, что пишу редко. Все время наступаем. За 17 суток прошли с боями 650 километров. Я проехал всю Белоруссию, Латвию, Литву и сейчас нахожусь на границе с Германией. Ожидаем приказа товарища Сталина о дальнейшем наступлении. Будем бить врага на его земле.

Узнал из твоего письма, что погибли Тихон и Илья. Что ж, мать, война никого не щадит! Может быть, и я погибну, но победа будет за нами и скоро.

Желаю тебе счастья и здоровья,

твой сын Дмитрий Захаров».

13 сентября 1944 года.

Сколько раз перечитывала Арина вместе с Борисихой и это письмо, и извещение о Митиной смерти, но никогда ей не приходило в голову, что раз он погиб за границей, то, значит, нельзя поехать к нему, посмотреть на могилу, попрощаться перед своей скорой смертью. Знала бы она это раньше, может, и добилась бы разрешения, узнала бы у людей, где его берут. А теперь, конечно, уже поздно. Больше, как до осени, Арине не дожить…

Мужчина, все еще куривший на лавочке, поднялся:

— Мне пора ехать. Доярки будут ругаться.

— Езжай, сынок, — не стала его удерживать Арина.

Раз надо человеку, значит, надо. Да и что он ей теперь поможет…

Мужчина пошел к подводе, долго развязывал вожжи, наконец прикрикнул на коня и скрылся за вербами, все так же придерживая раненой рукою бидоны.

Арина осталась одна. Посидела еще несколько минут на лавочке. Но уже ни о чем не думала, а просто глядела на Днепр, на кувшинки, на прибрежные камыши и лозы. Потом достала из кошелки семена, посеяла немного на клумбе поверх взошедших любистка и мяты. А остальные бросила в быструю днепровскую воду.

Может, прибьет их где-нибудь к берегу и вскоре зацветут над водою, над могилами погибших вместе с Тишей солдат красные маки, бессмертники или гвоздики…

И вдруг Арина подумала, что все-таки не должно такого быть, чтоб ее не пустили к Мите. Надо только расспросить у знающих людей, в какой стороне находится эта Вена? Вот съездит она домой, переговорит обо всем с Борисихой. Та напишет ей прошение в сельсовет или еще куда… Арина дождется ответа, а потом снова соберется в дорогу. Может, еще и не поздно, может, она и успеет еще побывать и у Мити до осени…

Дети войны Повествование в очерках

НЕ ЗАБЫВАЙТЕ ДЕДА…

Дом деда Игната, построенный из толстых обрезных бревен, стоял напротив нашей старой, осевшей почти по самые окна в землю хаты. Пристроившись на лавочке возле забора, мы с сестрой Тасей могли ежедневно наблюдать, как дед Игнат, высокий и не по-стариковски стройный, выходит поутру на резное крылечко, закрывает дверь замысловатым винтовым замком, потом выносит из повети сеть и, ловко придерживая ее на плече длинным рыбацким веслом, пробирается огородами к речке. Солнце играет, блестит на его яловых, хорошо промазанных дегтем сапогах, серебрит и без того серебряную дедову бороду.

Через час-другой дед возвращается назад. Походка его стала размеренней, тяжелее, поскольку мокрая сеть с пойманной рыбой полуторапудовым своим весом давит ему на плечи, пытаясь пригнуть к земле. Но дед не поддается ей, идет прямо и твердо, лишь чуть наклонив голову влево, чтоб берестяные поплавки и свинцовые грузила не терли ему шею и бороду.

Иногда дед возвращается через наш двор. Матери, которая открывает ему ворота, он заговорщицки, хитровато улыбаясь, наказывает:

— Возьми там, под кустиком, егоза. Оставил для вас.

— Спасибо, — отвечает мать, нисколько не обижаясь за такое обращение.

Для деда Игната она действительно егоза. Ей нет еще и тридцати, хотя она мать двоих детей и директор нашей семилетней школы.

Проводив деда, мы торопимся с матерью в конец огорода, где у нас растет громадный лозовый куст, и находим там ловко нанизанную на ошкуренный прутик рыбу: щуку килограмма на полтора-два, пару линей, широкогрудого карася и до десятка красноперок. Прикрыв весь этот улов морковною ботвой или лозовыми ветками, чтоб кто-нибудь не увидел и не передал бабке Акулине, мы несем его домой, довольные и веселые.

Мать тут же принимается чистить рыбу, а мы с Тасей, воюя с котом Мурчиком, который норовит утащить красноперку, дожидаемся, когда она отдаст нам рыбные пузыри, чтоб, положив их на крылечко, звучно хлопнуть по ним голою пяткою.

Потом мы едим жареную рыбу, горячую обвалянную в ржаной муке, чуть-чуть пахнущую речкой, льняным маслом и еще, кажется, дедом. Мы глядим в окошко и видим, как он развешивает у себя во дворе сеть, как о чем-то переговаривается с бабкой Акулиной, маленькой молчаливой старухой, родившей ему пятерых сыновей: Трофима, Андрея, Василия, Алексеи и Дмитрия. Мы с Тасей знаем одного Трофима. Он иногда приходит к своему отцу, чаще всего подвыпивший и шумливый. Остальных мы знать не можем, поскольку все они погибли на фронте. Мы лишь смутно помним разговоры о том, как год или полтора тому назад к деду вдруг зашел какой-то мужчина в полувоенной форме и стал рассказывать, что будто бы он лежал в госпитале с его сыном Алексеем и что Алексей, хотя и тяжело ранен, но скоро поправится и приедет домой. Дед на радостях одарил мужчину, принесшего такую счастливую весть, чем мог: салом, венком лука, банкою меда и еще, кажется, деньгами — и стал ждать возвращения сына. Но вскоре обнаружилось, что все это обман. Мужчина, оказавшийся обыкновенным бродягой, которых много тогда ходило по деревням, узнал у кого-то о дедовом горе и заявился к нему в надежде разжиться едою и деньгами. Когда обман раскрылся, дед, говорят, не выдержал и заплакал…

После завтрака мы опять-таки отправляемся к деду Игнату. У него в повети стоит хитроумная ножная ступа, в которой дед по-соседски разрешает матери толочь просо для каши. У нас тоже есть ступа, но обыкновенная, ручная с дубовым тяжеленным толкачом. Ее давным-давно вырубил из сосновой колоды наш прадед Логвин, которого не только мы с сестрой, но даже мать хорошо не помнит. Ступу отдали в приданое бабке Марье, и она всегда этим очень гордилась, поскольку у нее было еще семь сестер, и ступа могла достаться в приданое любой из них. За долгие годы ступа, как говорят у нас, вытолклась внутри, будто отполировалась, но от этого толочь в ней просо ничуть не легче. Тяжелый это, медленный труд, который в крестьянской жизни по тяжести идет вслед за косовицей и молотьбой. После, повзрослев, я тоже немало попотел над этой ступой, добывая себе желанную пшенную кашу.

Иное дело — ступа ножная. Она чем-то напоминает нынешние детские качели, выструганные из длинной широкой доски. С одной стороны этих качелей приделан коротенький толкач, а с другой обрубок рельса или просто камень. Становишься посередине доски, закрепленной на двух опорах обыкновенным шкворнем, и, медленно раскачиваясь, начинаешь ударять толкачом в ступу, куда уже засыпано хорошо просушенное в печи и чуть взбрызнутое водою просо.

Ножная ступа на нашей улице есть только у деда Игната, и он не всегда и не каждому разрешает ею пользоваться. Но нам дед почти никогда не отказывает…