Заря вечерняя
Шрифт:
Пьеса всегда заканчивается благополучно. Солдат в самый опасный момент спасает меня от злой Вьюги, которую Андрей Кислый наряжает точно так же, как в других пьесах наряжает Бабу Ягу. Когда Коля Шубин поднимает меня на руки и под несмолкающие аплодисменты ребят уносит за самодельные кулисы, мне всегда невольно кажется, что он действительно настоящий, только что вернувшийся с войны солдат. Я посильнее прижимаюсь к его гимнастерке, трогаю руками красные погоны пехотинца, ордена и нашивки на груди, и мне становится до невозможности отрадно, будто я тоже как-то причастен к недавно закончившейся войне, к фронту и, конечно же, к Победе.
Но прежде чем прийти на вечер и сыграть пьесу, нам всей школой предстоит позаботиться о елке. Леса у нас густые, непролазные, но елок в них мало. Растут елки либо в государственном (у нас его называли по-старинному — казенным) лесу, который тянется вдоль железнодорожной линии, либо в дальних,
Новогодний вечер проходил в школе обычно 30 декабря, а 31 мать приносила домой верхушку от уже разобранной школьной елки. Этого момента мы с Тасей ждали с особым нетерпением. В те времена в крестьянских домах елку наряжали редко. Считалось это даже как бы чуть-чуть баловством. А мать для нас наряжала ее каждый год.
Как только елка оказывалась в доме, мы тут же всей семьей принимались ее устанавливать. Крестовины у нас не было, и мы первым делом крепко-накрепко привязывали елку бечевками в табурете, перевернутом вверх ножками. Потом доставали из старинного шифоньера игрушки и начинали их с особой предосторожностью развешивать на ветках. Игрушек было немного: с десяток шаров и сосулек да несколько картонных белочек и зайцев. Но мы не унывали. Разве дело в одних только игрушках. Опережая друг друга, мы развешивали рядом с шарами настоящие елочные шишки, которые приносил нам дед Игнат, самодельные фонарики из спичечных коробков, деревянные катушки из-под ниток, разукрашенные цветными карандашами, и, главное, конфеты и печенье, которые мать обязательно покупала нам к Новому году. На самую верхушку елки мы приделывали картонную, выкрашенную красными чернилами звездочку. Елка от этого сразу вспыхивала, загоралась и уже нельзя было оторвать от нее глаз. Мне почему-то всегда казалось, что маленькая наша елочка с красной звездочкой наверху очень похожа на солдатские пирамидки, которых вдоволь было по всей округе…
Часов в одиннадцать мы с Тасей не выдерживаем и, не дождавшись Нового года, идем спать на печку. А мать продолжает уборку в доме; развешивает над фотографиями и иконами рушники, моет лавки, подмазывает и посыпает белым песком глиняный пол. Утром, когда мы просыпаемся, в хате неповторимо пахнет новогодней елкою, чисто вымытым деревом, свежей, еще не успевшей засохнуть глиной. Январское яркое солнце, пробившись где-нибудь сквозь замерзшее окошко, весело играет на елочных разноцветных шарах, слепит нам глаза. В доме по-праздничному светло и ясно, как будто уже весна, и мы с матерью только что отбили утепленные на зиму соломою окна…
Бабка Марья торопит, нас за стол, где высокой горкой лежат только что вынутые из печки крахмальные блины, исходит паром (или как говорит бабка — парует) в большой черепяной миске картошка, стоят только что внесенные из погреба огурцы и капуста. Этот обычный наш деревенский завтрак сегодня кажется особым, праздничным.
Тщательно умывшись (чтоб целый год быть чистыми), мы занимаем места за столом, разбираем ложки: я свою, солдатскую, а Тася свою, с широким черенком, и вдруг дверь открывается и в дом заходит весь заиндевелый дед Игнат. Ни слова не говоря, он достает из кармана горсть зерна и, шагнув из кухни в горницу, широким заученным движением сеятеля бросает его полукругом от двери к елке:
Сею, сею, посеваю, С Новым годом поздравляю!Вообще-то «засевать» положено на Старый новый год, но дед, видимо зная наше нетерпение, приходит к нам с горстью зерна уже сегодня. Мать и бабка тут же зовут его за стол. Дед охотно соглашается, снимает полушубок, знаменитую свою лисью шапку, присаживается на краешек лавки. Взрослые, поздравляя друг друга с Новым годом, выпивают по рюмке домашней хлебной водки, а мы налегаем на блины и картошку. Что может быть отрадней, чем такое вот застолье рядом с матерью и бабкой, рядом с улыбающимся дедом Игнатом, чем-то похожим на сказочного Деда Мороза!
По требованию бабки елка у нас будет стоять до Старого нового года. Под этой елкой мы отпразднуем рождество, съедим рождественскую гречневую кутью, приговаривая вслед за бабкой: «Мороз-мороз, иди к нам кутью есть, а в петровку не ходи, иначе будем железными пугами бить». Нам это забавно и весело, и
мы охотно выполняем все бабкины причуды.Целыми днями идут к нам в дом ребята поглядеть, полюбоваться елкой. На правах хозяев мы показываем им новые фонарики и хлопушки, отрезаем каждому по конфете или прянику. Ребятам наша елка очень нравится, они почти с нескрываемой завистью прикасаются к шарам и разноцветным длинным сосулькам, словно проверяя, настоящие они, тяжелые, холодные, или игрушечные, стеклянные. Нам от этой их зависти делается чуточку не по себе, как будто мы сделали что-то тайное и нехорошее, как будто мы какие-то избалованные, особые дети. Но это не так. Просто у нас особая, самая лучшая на свете мать…
Елка у нас всегда стоит в красном углу, под иконами. Это опять-таки требование бабки, хотя она и сама толком не может объяснить, какая разница, где наряжать елку — под иконами или посреди комнаты? Нам с Тасей, конечно же, хотелось бы, чтобы елка стояла посреди комнаты. Тогда бы мы могли вместе с ребятами водить вокруг нее хоровод под гармошку Толи Коропца. Но с бабкой много не поспоришь. Чуть что, она сразу в плач, в обиду. И особенно если дело касается икон или церкви. Матери с бабкой прямо мучение. Ей, как учительнице, держать иконы в доме не полагается. Не раз и не два матери делали замечание инспектора из роно и всевозможные уполномоченные. Но бабка Марья ни о чем и слушать не хочет. «Вот умру, — плачет она, — тогда снимайте». До недавнего времени мать отступала, лишь бы не волновать бабку, у которой и без того высокое давление и больные глаза, но после очередной проверки прошлым летом она все-таки иконы сняла и спрятала в скрыню. Дальше тянуть было нельзя. Уполномоченный сказал матери: «Либо работа, либо иконы!» Бабка смирилась, но потребовала, чтоб вместо икон в красном углу висела Тасина вышивка болгарским крестом, на которой были изображены книги и чаша. По бабкиному разумению, книга эта обозначала «Евангелие». Осталась икона лишь на кухне. Тут уж бабка была непреклонной. Кухню она считала «своей» комнатой и вольна была в ней распоряжаться, как хотела. Мать на это согласилась. В случае чего была, хоть и шаткая, но все ж таки отговорка. Мать собственноручно повесила на кухне любимую бабкину икону с изображением божьей матери и младенца. Икона эта когда-то «обновилась», и бабка ею очень дорожила.
Соседи немного поговорили, посудачили о наших иконах, спрятанных в скрыне, и успокоились. Все в общем-то понимали, что иначе матери поступить нельзя было. Но через несколько лет у нас в доме опять возник разговор об этих иконах. Из тюрьмы вернулся муж бабкиной младшей сестры Анюты дед Черный. Он и вправду был черным, высоким, вполне соответствуя своей фамилии, всегда носил усы: то маленькие щеточкой под самым носом, то чуть побольше унтер-офицерские с воинственно загнутыми вверх кончиками. Родом дед Черный был не из наших мест. Он и разговаривал не по-нашему, мягко и нараспев, якая. Во время войны Черный служил в Малом Щимле в полиции и, видимо, за ним числились какие-то темные дела, иначе бы он после освобождения попал не в тюрьму, а на фронт, как попали туда многие из бывших полицейских. Судя по всему, Черный кое-что знал и о гибели нашего отца, но помалкивал. Пришел он к нам в длиннополой солдатской шинели, которая сохранилась у него со времен первой мировой войны, в черной казацкой папахе набекрень. Видел я тогда деда Черного в первый раз, и он мне очень понравился. Вид у деда был самый воинственный, не хватало только на боку сабли. Но разговор Черный повел унылый, жалостливый. Как и большинство полицейских, отбывших тюрьму, он считал себя пострадавшим безвинно и теперь ругал всех и вся за то, что его не брали на прежнюю работу в депо. Бабка Марья поддакивала ему, но как-то затаенно, недоверчиво, и он, видимо, почувствовав это недоверие, тяжело и глухо произнес покаянную фразу:
— Перед вами я не виновен. Вот мой крест!
Сложив длинные прокуренные пальцы щепоткой, дед Черный повернулся лицом к красному углу и уже приготовился осенить себя крестом, как вдруг обнаружил на месте икон Тасину вышивку.
— Значит, так, — обронил он руку и осуждающе посмотрел вначале на бабку, а потом на мать, — бога забыли?!
— Никто его не забыл, — вспыхнув, обиделась бабка Марья.
— А где ж иконы?
— В скрыне хранятся. Нельзя Гале. Ругают ее.
Дед Черный степенно, не спеша начал сворачивать цигарку, долго разравнивал на газетке табак, долго слюнявил ее, наконец чиркнул спичкой:
— Чего ж раньше-то не ругали?
— Раньше время было другое, — еще больше посуровела лицом бабка Марья.
— Греха раньше боялись, — раскурил цигарку дед Черный, — а нынче все дозволено, от этого и погибель на вас!
Бабка Марья что-то собралась отвечать, но мать перебила ее, стала приглашать всех за стол.
Дед Черный перебрался с табурета на лавку, пригладил и без того аккуратно на косой пробор расчесанные волосы, но от рюмки, которую мать налила ему, вдруг отказался: