Засекреченный полюс

Днем я то и дело забегал проведать моего больного. Дело явно пошло на поправку. Боли в пояснице поутихли и он попросил принести что-нибудь "пожевать".

Но, как говорится, беда не приходит одна. Вечером занемог Яковлев. Правда, температура оказалась всего 37,5°, но кто его знает, как потечет заболевание в условиях нашей жизни. Гурий хрипло кашляет, ругается на чем свет стоит, но ложиться в постель не желает.

С прогнозом болезни Комарова я явно промахнулся. Он, ворча и покряхтывая, явился на ужин в кают-компанию.

– Михал Михалыч, все в порядке, - заявил Комаров, - могу завтра идти на аэродром.

От моих возмущенных требований немедленно отправляться в постель он только отмахнулся.

– Ну чего ты, Виталий, гоношишься? Чего мне сделается? Заживет как на собаке.

В этом был весь Комаров, с его пренебрежением к медицине, жаждой деятельности и неистощимым трудолюбием.

18 ноября.

Все жители лагеря в волненье: исчез Ропак. Вот уже вторые сутки, как от него ни слуху ни духу. Заблудился ли он в торосах, попал в трещину, встретился с медведем или схватился с Торосом, пустившимся в бега? Саша Дмитриев места себе не находит. Он, прихватив Зяму, уже несколько раз обшарил все окрестности лагеря, зовя собаку. Но безрезультатно.

И вдруг сегодня, когда мы уже забрались в спальные мешки, откидная дверца приподнялась и в палатку протиснулся Ропак. Но, боже мой, в каком виде. Отощавший, со свалявшейся шерстью, с незажившими царапинами на морде. Помедлив, он, прихрамывая, направился к Сашиной койке и, став на задние лапы, положил передние ему на грудь.

– Ропачок, милый, нашелся, - со слезами в голосе пробормотал Дмитриев, обнимая собаку.
– Кто ж тебя так укайдохал, бедняга?

Ропак лизнул Сашу в нос, опустил лапы на пол и поприветствовал меня с Зямой легким повизгиванием. Постояв немного, он подошел к газовой плитке, растянувшись на полу, положил голову на вытянутые лапы и тяжело вздохнул, как смертельно усталый человек.

До чего же красив наш Ропак. Стройный, мускулистый, с настороженными ушами, вытянутой мордочкой, украшенной большими карими глазами, в которых светится недюжинный (хотя и собачий) ум. Пес ужасно обидчив, и стоит прикрикнуть на него, как он опускает голову и медленным шагом покидает палатку.

22 ноября.

Курко ворвался на камбуз с криком:

– Доктор, скорей! Жора Щетинин помирает.

Я нахлобучил шапку и в одном свитере помчался к радиостанции. У входа в палатку стояли Гудкович и Петров, поддерживая под мышки обмякшее тело Щетинина.

Из раскрытой настежь двери валили белые клубы, это теплый палаточный воздух мгновенно охлаждаясь, превращался в пар. К моему приходу палатка успела достаточно проветриться, и Щетинина внесли внутрь, бережно уложив на койку. Он был без сознания. На белом как мел лице выделялись обведенные темными кругами запавшие глаза. Из посиневших губ вырывалось хриплое дыхание. Я пощупал пульс: 120 ударов в минуту.

Все признаки указывали на острое отравление окисью углерода. Не теряя времени, я зажал ему пальцами нос и, прижавшись губами к его полуоткрытому рту, сделал сильный выдох. Потом, дав самостоятельно выдохнуть, повторил эту процедуру еще несколько раз.

Пока я делал искусственное дыхание, Дмитриев сбегал в палатку за ящиком скорой помощи и, следуя моим указаниям, поставил на плитку стерилизатор, наполнил его водой и опустил в него десяток иголок и три завернутых в марлю шприца.

Как только вода вскипела, я, выждав десяток минут, наложил на предплечье резиновый жгут, набрал в шприц 20 кубиков раствора глюкозы и, протерев локтевой сгиб спиртом, вонзил иглу в вену. За глюкозой последовал раствор аскорбиновой кислоты и эуфиллина. Оставалось еще ввести под кожу лобеллин, а затем внутримышечно камфару. Ну, кажется, все.

Я вытер руки и уселся рядом ждать результатов лечения. Не прошло и трех минут, как Щетинин пришел в сознание и едва слышно сказал:

– Спасибо, доктор.

Я вздохнул с облегчением.

Окончательно придя в себя, Жора рассказал, что произошло. Он сидел за столиком, тщетно пытаясь настроить приемник на волну радиостанции Диксона. Сквозь сильные помехи с трудом можно было разобрать слова диктора, передававшего последние известия.

– Вдруг я почувствовал во рту страшную горечь, словно разжевал таблетку хинина, - продолжал Щетинин, - тело охватила странная слабость, а голову сжало, как тисками, и в висках застучали молоточки. Я было хотел приподняться, но палатка как-то странно поплыла перед глазами. Дальше ничего не помню. Что же это с мной приключилось, доктор?

– Ты, Жора, отравился окисью углерода. Наверное, движок подвел.

– При чем тут движок?
– сказал Курко, недоверчиво покачав головой.

Но виноват был именно движок. Оказалось, что выхлопную трубу забило снегом, и отработанные пары бензина пошли в палатку.

Вскоре после происшествия в палатке радистов появился Сомов.

– Как самочувствие, Григорий Ефремович?
– спросил он озабоченно.

– Все в порядке, Михаил Михалыч. Уже вроде бы оклемался. Вот ведь обидно так опростоволоситься. Ведь я с этими движками всю жизнь имел дело.

– Так что же приключилось?

– Видимо, выхлопную трубу снегом забило. Вот и пошел выхлоп в палатку.

– Значит, так, друзья, - сказал строго Сомов, - движок из палатки немедленно убрать в тамбур. Я ведь не раз об этом говорил. Больше напоминать не намерен. Да ведь и грохота от него. Как вы только терпите?

– Михал Михалыч, не губите, - слезно-шутливо взмолился Курко.
– Одна радость в жизнь осталась - тепло. А что касается шума, то лучше оглохнуть, чем замерзнуть.

– Ну ладно, - нехотя согласился Сомов.
– Только примите все меры, чтобы такое больше не повторилось.

– Уже приняли, - сказал, повеселев, Курко.
– Я уже соорудил вокруг выхлопной трубы укрытие из ящиков и снега. Теперь в нее и снежинка не попадет.

29 ноября.

Жизнь на станции угнетает своим однообразием, которое усугубляет непрерывная темнота. Любое, самое крохотное событие действует как глоток свежего воздуха: маленький семейный юбилей, интересная книга, голоса знакомых артистов, прозвучавшие по радио. Сегодня приятную неожиданность преподнесла нам природа.

После ужина, возвращаясь в свою палатку, я заметил за грядой торосов на юге странное зеленоватое зарево. Свет быстро усиливался, и превратился в гигантский зеленоватый занавес, повисший над океаном. Складки его трепетали, словно колеблемые ветром. Он переливался и пульсировал, то бледнея, то вновь насыщаясь зеленым цветом. Вдруг словно порыв ветра разорвал его ткань, превратив в две ослепительно зеленые ленты. Извиваясь, они устремились к зениту, образовав огромный клубок света.

Подчиняясь неведомой силе, клубок бешено крутился, разгораясь все ярче и ярче, и вдруг разлетелся в разные стороны десятками разноцветных лент. Они стали быстро меркнуть, пока не растворились в черноте неба, на котором еще ярче загорелись словно отполированные морозом звезды.