Заставь меня жить

– Откуда она у вас?
– спрашивает зельевар. Вот что-что, а голос его никогда не подводит. Мне бы так уметь.

– Даже не знаю… она лежала у меня в кармане брюк, - отвечаю я, поразмыслив, делаю шаг по направлению к Снейпу и протягиваю пуговицу.

Он вновь бросает на меня свой коронный пристальный взгляд, но быстро принимает потерю и отворачивается к раскрытой на столе книге.

И тут я вспоминаю. Годрикова Впадина, кладбище, глухой звук, когда гробы коснулись дна ямы, показавшийся невыносимо громким в тишине, и человек, за чью ладонь я крепко держался, зажмурив глаза. В этот момент я так сильно вцепился второй рукой в запястье мужчины, что похолодели собственные пальцы, под которыми я ощутил ровный ряд маленьких пуговичек. Ему наверняка было неприятно, но он молчал и не совершал попыток ослабить мою хватку, словно понимал, что только так я сдерживал себя от истерики, в которую был готов вот-вот впасть. И потом, когда всё закончилось, в моей ладони осталась эта самая оторванная чёрная пуговица.

Пуговица Снейпа. Это был он.

И я абсолютно не знаю, что мне делать сейчас. Ума не приложу, как мне его поблагодарить, зная нелюбовь профессора к подобным «сентиментальным и бессмысленным вещам» и то, что он делает всё не ради благодарности. Но ради чего тогда?

– Кстати, я вызвал тебя на Мощёный двор не столько за тем, чтобы поговорить, сколько для того, чтобы отдать вот это.

Зельевар спасает меня от неловкого положения, достав из кармана, спрятанного в складках мантии, небольшой пузырёк с тёмной сиропообразной жидкостью. Затем протягивает его мне с самым невозмутимым видом, а я глубоко сожалею о том, что мне неизвестны мысли Снейпа. Ведь должен же он как-то отнестись к тому факту, что я вспомнил его.

Так, стоп. Разве я говорил ему, что у меня большие прорехи в воспоминаниях о похоронах? Нет, не говорил. Из этого следует, что…

– Поттер, берите же! Я не буду стоять здесь до вечера и ждать, когда ты очнёшься от состояния глубочайшей задумчивости, - нетерпеливо бросает зельевар, и я встряхиваю головой, принимая флакон и бурча что-то наподобие извинений за свою невнимательность.

– Оставь свои извинения при себе, и подумай лучше вот над чем. Как я уже говорил, твоё настроение метается от агрессивного к подавленному со скоростью загнанной лани. Ты злишься на себя из-за того, что не можешь ничего изменить, и на мир за то, что он повернулся к тебе тем местом, каким обычно поворачивался к другим людям. Но жизнь - штука жутко несправедливая, а твоя была абсолютно безоблачной все предыдущие семнадцать лет. Теперь ты должен пройти через те испытания, что она тебе преподнесла и доказать, что ты - слабый и безвольный маменькин сынок, а взрослый человек, способный стойко перенести даже такую вещь, как утрата родителей.

Да, если бы в моей голове всё было так же ясно и просто, как в его.

– Спасибо, профессор, я, конечно, постараюсь… - раздражённо цежу я, но зельевар взмахом руки останавливает мой несостоявшийся протест. Затем, уперев кулак в бок и опершись кончиками растопыренных пальцев другой руки о лакированный стол, смотрит на меня так, словно всем своим видом хочет сказать: «Как же я устал с тобой возиться».

– Пойми, Поттер, не в моих правилах вешать лапшу на уши или сулить счастливое будущее, как это умеет делать Дамблдор. Правда, какой бы она ни была, в любом случае лучше самой приторной лжи.

Я немного ошалело распахиваю глаза, переваривая смысл только что услышанного, бездумно верчу пальцами прохладный флакон с зельем.

– Почему вы так отзываетесь о директоре?

– Потому что тебе ещё предстоит столкнуться с подобным его поведением, - тихо отвечает Снейп, затем поднимает ладонь и устало трёт виски подушечками пальцев, прикрывая глаза на пару мгновений.

Я смотрю на профессора, догадываясь о том, что он тоже не спит по ночам, только явно не из-за бессонницы.

– Это слабое снотворное и успокоительное в одном флаконе, - кивает зельевар в сторону пузырька в моих ладонях, перестав массировать виски.

– Вы варили его специально для меня?
– спрашиваю, не в силах скрыть улыбку.

– Нет, Поттер, нечем было заняться ночью, - язвит Снейп, но без оттенка злости или недовольства.

– Десять капель перед сном будет достаточно.

– Благодарю вас, - снова улыбаюсь, в этот раз слабее, на что профессор лишь отмахивается.

– Как, кстати, твоя рука?

Я не сразу понимаю, о чём он, а когда до меня доходит, тушуюсь и невнятно заверяю, что с рукой всё в порядке.

Опустив флакон с зельем в карман, я решаю дойти до гостиной Гриффиндора и написать Рону и Гермионе. Я получил от подруги одно-единственное, но очень длинное письмо на следующий день после похорон. Она проводит оставшееся до учёбы время у семьи Уизли, и я представляю её состояние, потому что в каждом слове в письме сквозило неприкрытое волнение за моё душевное состояние. Гермиона взяла с меня обещание писать ей раза три в неделю, как минимум. Делать нечего, пришлось пойти на уступки, хотя все мои письма ограничиваются простым: «Со мной всё хорошо» и ещё плюс два-три предложения.

Я обхожу Снейпа, и до моего обоняния долетает едва уловимый аромат, но всё же отличный от царящего в библиотеке приятного запаха старого пергамента: тонкие ноты перечной мяты и сладковатый, ни с чем не сравнимый, дурман чабреца. Последний очень хорошо знаком мне, потому что много лет назад это растение кустилось на заднем дворе дома в Годриковой впадине, и мама частенько заваривала с ним чай, аромат которого доходил до второго этажа. Именно с этим чаем она подавала маленькие сладкие булочки, которые так приятно пахли ванилью. О, мы с папой их просто обожали.

Да-да, именно этот коктейль из ароматов мяты и чабреца был на кладбище, и принадлежал он опять-таки Снейпу. Только профессор, скорее всего, варил зелье с использованием этих лечебных трав, но тот факт, что это - ароматы моего детства…

Я иду на поводу у подозрительного щемящего чувства в груди и утыкаюсь носом в плечо профессора. Даже боюсь представить, как всё выглядит со стороны, но не задумываюсь об этом. Запахи ударяют в нос, настолько родные и близкие, что я прикрываю глаза, ладони сами собой тянутся к напрягшейся руке зельевара, пальцы одной руки пробегают вверх до локтя и замирают там.

В сознании проплывают яркие и солнечные картины прошлого: я вспоминаю мамину огненную гриву, папину лучезарную улыбку и смешинки в глазах, тонкие женские пальцы, сжимающие мою ладонь, и крепкие отцовские объятия, подарочный свёрток с мантией-невидимкой внутри и вкус свежеиспечённого малинового бисквита.

Детали, сумбурные и хаотичные, но не менее драгоценные, чем цельные картины.

Чужие пальцы мягко, но настойчиво теребят мою ладонь, сжатую на локте Снейпа, и воспоминания, спугнутые прикосновением, растворяются в сознании.

Я медленно открываю глаза, но руку не убираю. Профессор внимательно смотрит на меня, его пальцы смыкаются вокруг моего запястья. Он так близко, и я понимаю, что медленно и мучительно краснею, но в то же время ещё одна мысль неспешно доходит до разума: мне спокойно. По-настоящему спокойно рядом со Снейпом.

Он молчит, и я ничего не говорю, только смотрю в глубину его тёмных глаз, которая может пугать, и собственные глаза уже жжёт, потому что я боюсь даже моргнуть. Умом понимаю, что надо бы разжать пальцы на его локте, но ведь если бы ему было неприятно, он дал бы мне знать, ведь так?

– У тебя… - тихая, как шелест страниц, фраза слетает с его губ и растворяется в воздухе, пахнущем книжной пылью.

Я понимаю, что прямо сейчас переступаю какую-то черту, выхожу за допустимые рамки, но мне плевать. Потому как мне до одури важно знать, что «у меня» такого есть. Это явно не то, что он когда-либо говорил мне, что-то, что я услышу о себе впервые и, чёрт побери, я должен это услышать, ибо второго шанса просто может не быть.

Я привстаю на цыпочках, чтобы быть выше, уже двумя руками держась за руку профессора, и опираюсь подбородком на его плечо.