Застенец 4

И тогда самый сильный из оставшихся в живых тошкенов, если их существование, можно назвать жизнью, сделал свой ход. Старший, могущественный Экзарх, опустился на колени и прижал ребро правой ладони к голове. Жест полного подчинения.

Еще мгновенье и ему вторили все остальные. Кто-то сразу, кто-то с небольшим опозданием. Но вся орда, все темное воинство, растянутое сражением на несколько километров, опустилось на колени, принимая нового Патриарха. И тогда в Потоке я увидел, как моя линия приобрела новое ответвление. Я почувствовал власть, какой прежде никогда не чувствовал.

Все Падшие, как один единый организм ждали моих приказов. Все они были обращены к единственному желанию служить мне. Умереть, пожертвовать собой, но лишь бы Генерал Генералов оказался доволен. И тогда я мысленно произнес, но мое слово, слово верховного Владыки, услышал каждый последний тошкен.

— Продолжайте.

И побоище возобновилось с новой неистовой яростью.

Глава 20

Тошкены пронеслись бешеным вихрем по защитным позициям противника, оставляя после себя растерзанные тела, пропитанную кровью землю и смерть. Под моим внимательным взором, устремленным через Поток, упал в Волгу смятый кусок металлолома, бывший некогда стратегическим бомбардировщиком. Оказалось, что даже через несколько километров, воздействовать на предметы не так уж и сложно.

Попавшие под артиллерийский обстрел Падшие вытянули в этот мир заранее приготовленных клыканов и ревунов, устремившись к врагу со скоростью кавалерийского расчета. Тьма расползалась вокруг, заполняя собой все пространство. Опустошая и убивая. Теперь я понял, как пал тот Петербург и прочие города волшебного мира. Смертным невозможно было противиться мощи Падших.

Когда счет убитых пошел на десятки тысяч, когда окончательное сопротивление было сломлено и все мы оказались в шаге от ядерного удара, все прекратилось. Влекомые моей волей, Падшие ушли в предыдущий мир, на заранее заготовленный плацдарм, оставив здесь лишь трупы, растерянно летающие беспилотники разведки и нового Патриарха с верным кьярдом.

Я оседлал Ваську и направил его к Стене, угрюмо глядя на творение своих рук. Сейчас я понял Идущих по Пути. И почему они пытались меня убить. Гуанг Эг предрек случившееся и испугался. Что сказать, наверное, не зря. Подобное побоище могло совершить лишь ужасное чудовище. Или великий гуманист. У людей всегда была особая проблема с формулировками. Ведь называют бегемотом и гиппопотамом одно и то же животное.

Я ехал на Ваське мимо руин моего некогда родного города и с трудом узнавал местность. Вот сюда, в этот техникум, мы еще пацанами ходили зимой на футбол. Спортивный зал там был, наверное, самый маленький из всех, что я видел, обшарпанный, с потрескавшейся краской на половицах. Но тогда я был счастлив, как никогда.

На сто шестьдесят седьмой школе зимой всегда заливали каток. Мы бегали туда, хотя тетя мне категорически запрещала ходить до Дзержинки. И всегда понимала, куда я удрал. По раскрасневшимся щекам, соплям до подбородка и окоченевшим рукам, которыми я едва мог пошевелить.

У некогда зеленого сквера на Авроре, обустроенного аккурат перед появлением иносов, мы изредка сидели по вечерам, после тренировок. Обсуждали проходящих девчонок, смеялись и радовались жизни.

Как давно это было! Казалось, даже с кем-то другим. Мне стало невероятно совестно, что я не ценил все эти маленькие бытовые радости. Считал все происходящее не стоящим внимания. А ведь это и была жизнь. Самая настоящая.

Теперь на меня взирали лишь блеклые тени прошлого, которые и угадывались-то с большим трудом. И чтобы вспомнить о них, приходилось немало постараться. Теперь все безвозвратно ушло, без шансов вернуться.

Воздух пах гарью, резиной и почему-то жженым сахаром. Будто одна из бомб прилетела в кондитерскую в разгар производства.

Приземлившись на истерзанную артиллерией улицу Мориса Тореза, кьярд пробираться вперед по обломкам асфальта. А я чувствовал десятки обращенных на меня взглядов. Настороженных и уставших. Взглядов последних защитников Петербурга.

Стена сложилась, как карточный домик, когда мои линии пробежали к ней и коснулись оборонительного заклинания. К невероятному ужасу и одновременно облегчению тех, кто ее подпитывал. Потому что все защитные артефакты, которые только могли аккумулировать силу, уже закончились.

Я спешился и взяв кьярда под уздцы перешел по мосту, сразу оказавшись во владениях Романова. Пограничники, первая и самая надежная опора Императора, встретили меня с ужасом на оцепеневших лицах. Потому что даже самый последний маг чувствовал мощь, которую я нес в себе. Просветление Идущих по Пути и Скверну Падших.

— Мне нужен Император! — не сказал, прогремел я так, что задрожали стекла.

Мне не ответили, но я был уверен — услышали. И передали. Так быстро, как только могли.

Романов, укрывшийся сейчас в Меншиковском дворце, спешно собирался на аудиенцию к бывшему подданному. Это я тоже почувствовал. И презрительно скривился. Пока его люди гибли, полупьяный Император сидел в безопасном месте и курил одну за одной.

Еще я чувствовал замешательство и неуверенность. Почему-то Поток нес одну мысль, которую про себя повторял Романов: «перевернутый маг». Кто ж знает, что это значило? Может, Император попросту уже так сильно залил свой мозг алкоголем, что стал бредить? Тоже вполне вероятно. По крайней мере, мысли его казались мне невероятно туманными.

Однако был и тот, кто оказался рад моему появлению. Я даже не думал, что такие люди вообще существуют. Ну, разве что, кроме тети. Но нет, Поток не был способен врать. Максутов испытывал небывалое воодушевление и сейчас уговаривал Императора, используя все свое красноречие, что тот попросту обязан встретиться со мной, чтобы привлечь нечаянного помощника на свою сторону.

Я знал, что сам Игорь Вениаминович не верит в то, что говорит. Он игрался с Романовым, давно пожертвовав этой фигурой, чтобы добиться успеха в собственной партии. Максутов по-прежнему был уверен, что все происходящее находится в его власти. При мысли об этом, в груди что-то сжалось, будто предчувствуя плохое. Но я отогнал от себя тревожную мысль. Сейчас не время предаваться беспокойству.

На набережную стекалось многочисленное население Петербурга. Так уж повелось, что у русского человека, в каком бы он ни находился мире, любопытство идет впереди чувства самосохранения. Вот уж когда рядом грянет пушечный выстрел, когда разорвется снаряд, тогда-то он и побежит сломя голову, чтобы залезть поглубже, спрятаться подальше, затаится в месте, что потемнее. Но не прежде.

Я узнавал людей с рынка, учащихся пажеского корпуса, лицеистов, даже разглядел бледного Горчакова, облаченного в военную форму. Жив, уже неплохо. Еще бы узнать, что случилось с остальными, в порядке ли? Но это потом. Я лишь был благодарен судьбе, что тети здесь не оказалось. Она могла все испортить.

Император пожаловал в закрытом экипаже всего с шестью всадниками сопровождения. И не потому, что не боялся за собственную жизнь. Значительно поредел и Конвой, часть которого пришлось отдать на усиление Стены. Романов вылез наружу, поддерживаемый Максутовым, и упер в меня свой туманный от выпитого вина взгляд.

Романов открыл рот, чтобы что-то сказать. Нечто невероятно повелительное, способное возвеличить себя в глазах защитников. И вместе с тем великодушное. Потому что знал цену совершенной сегодня победы. Однако я заговорил раньше, протянув к нему нити через Поток.