Застенок

Роман закончил любование живописью и покинул пустынный коридор. Забавы, подобные этой, отцветали одна за другой вот уже несколько дней. Художественное слово обретало силу. Акции искусства росли не по дням, а по часам, зашкаливая все мыслимые пределы. В один прекрасный летний день Роман понял, что стал настоящим творцом, которому не нужны перо, чернила и бумага. Что отпала всякая необходимость писать задуманную книгу – эта сладкая мечта начала сама по себе воплощаться в жизнь. Лелеемый в мыслях роман принялся сам себя писать.

Полоскин поэтично окрестил это Сладким ужасом. Бухгалтерша подвернулась под руку случайно, как и все остальные, начиная с Марго. И не хотел глумиться – а получалось само собой. Застуканный в трамвае контролерами без билета, он смело смотрел им в глаза, выслушивал извинения за беспокойство и выпроваживал настырных на улицу. Почуяв силу, он и вовсе перестал платить за проезд. Суета сует. Мелочи жизни против искусства. В магазинах он еще расплачивался по-честному, но на деньги уже посматривал как на излишнюю условность, материализованную пустоту. Однако от обильных гонораров не отказывался. Мало ли что. Судьба переменчива.

Только однажды старушка-побирушка в дверях гастронома спровоцировала его на дерзость. Затащив в припадке воодушевления внутрь магазина бабульку, протягивающую руку, Роман быстро накидал в тележку разнообразной снеди. И так же стремительно отправил не успевшую опомниться старушку мимо кассы обратно к дверям, прицепив к ней переполненную едой металлическую авоську на колесах. С кассиршей и охранником, засвидетельствовавшими разбой среди бела дня, он разобрался по-свойски, велев им радушно помахать рукой вослед бабушке. А та в изумленном беспамятстве умыкнула вместе со снедью и казенную тележку.

С развившейся вдруг клептоманией вообще справляться было трудно. Держать себя в руках не позволял неодолимый соблазн ненаказуемости. Ну кто, в самом деле, мог поймать его за руку с поличным, если кража принимала форму добровольного дара или случайностей, не предусмотренных уголовным кодексом? Акты передачи имущества носили добродушный характер и целью имели скорее забаву, нежели холодную корысть. Или, к примеру, интеллектуальный интерес.

Собственно, Роман занимался не воровством, а скорее самопознанием, исследованием дара. И сладость в нем была, и ужас, это точно. А ужас был оттого, что замешалось в этом деле нечто, чего умом объять нельзя. Мистика, одним словом. Откуда взялась эта власть его над человеками, творящая произвол? Кто наделил его способностью управлять чужой волей? И нет ли в этом подвоха, зловредности какой-нибудь, от которой самому в конце концов сильно непоздоровится?…

Роман стоял на горбатом мостике, выгнувшемся над мутной городской речкой, совершенно бездвижной и чем-то даже пахнущей. Он плевал в воду и созерцал разбегавшиеся от плевков круги – занятие весьма философское, требующее сосредоточенности и повышающее способность к рассудительности.

Под аккомпанемент легчайших водяных шлепков повеса рассуждал о превратностях судьбы. Вот жил-был человек. А потом пришел на мост, залез на парапет, прыгнул в воду и утонул. И кто ему вбил в голову, что непременно надо прыгнуть? Сам додумался или кто подсказал, под зад толкнул? А если, к примеру, вот этой гражданке велеть вниз головой булькнуться?

Роман впился взглядом в гражданку. Та замедлила шаг. Растерянно осмотрелась по сторонам. Крепче прижала к себе сумочку. Вот дуреха – зачем ей на том свете сумочка? Утопленницам ни к чему лишнее барахло. Женщина остановилась и боязливо заглянула за парапет, в черную жижу. Роман смотрел на ее побелевшие пальцы, крепко вцепившиеся в сумочку, словно та была спасательным канатом. Далась ей эта сумка, вся жизнь ее, что ли, в этой черной коже свернулась клубком?! Роман разозлился и в раздражении погнал несознательную гражданку прочь с моста. Чего доброго, и впрямь искупал бы ее сейчас в экспериментаторском раже.

Новый плевок полетел в черную непроглядную муть, звонко шлепнулся. Кто виноват? Палач или жертва? Почему они все делают то, что он хочет? Кто он им – мамка, нянька, дядька? Мы в ответе за тех, кого приручили. Но ведь он не приручал их…

Роман сорвался с места, чуть не бегом отправившись на поиски многолюдья. Он докажет им, что не несет за них никакой ответственности.

Городское оживление обнаружилось сразу за углом дома старинной постройки. Народ сновал туда-сюда, захаживал в магазины, толпился на автобусной остановке, ожидал зеленого света, гулял, торопился, скучал, хмурился и радовался жизни. Ярко-желтая кишка автобуса, мучительно скрипя, подрулила к тротуару. Фыркнув, растворила двери. Роману кишка была не нужна, но невидимые пружинки уже вовлекли его в сферу влияния желтой каракатицы. Его чуть не сбил с ног толстый дядька, увешанный магазинными упаковками. Он вылетел из дверей булочной и враскоряку, взмахивая свертками, заторопился к автобусу. Роман в задумчивости смотрел ему вслед. Серьезно и с грустью в взоре. Этот взгляд посылал вдогонку толстяку три слова. Две короткие фразы, одинаково настойчивые: «Стоять!» – «Беги, опоздаешь!» Дядька, точно врезавшись в невидимую стену, дернулся и застыл на месте. Сделал глупое лицо, разинул рот и принялся вытанцовывать: шаг вперед и два назад, раз-два-три, раз-два-три. Танцплощадка была маловата – три квадратных метра, но расширить танцевальное пространство он и не пытался. Сбитый с толку, он лишь скривил жалостно физиономию.

Роман мысленно пнул объект к закрывшемуся автобусу. Помилованный бросился вдогонку, замахав всеми авоськами. Но кишка издевательски не приняла опоздавшего, изрыгнув на прощанье сиплый рев и длинный клок вонючего дыма.

– Что и требовалось, – пробормотал естествоиспытатель, пряча руки в карманы и покидая место триумфа.

Из двух предоставленных возможностей олух не выбрал ни одной. Почему? Опять же – кто виноват? Роман дал ему свободу выбора – тот запихнул эту свободу в три квадратных метра. Площадь двух отечественных сортиров.

И тут его осенило.

А кто сказал, что сам он не обретается в том же «сортире»? Что кто-нибудь другой не дергает его за веревочки, ставя в рамки чужого жесткого произвола?

Очередная порция острых ощущений. Симптомы: холодок в груди, сердце в животе. И с непривычки к философствованию тянет по малой нужде. Общественную уборную пришлось искать не меньше получаса.

Интерьер первейшего блага цивилизации поразил его своей неординарностью. На дверцах пяти кабинок был наляпан один и тот же плакат. Роман неспешно принялся мыть руки, рассматривая плакаты в зеркале. С картинок сиротливо глядел пятикратно продублированный подросток из неблагополучной семьи – недоверчивый взгляд, вязаная шапка до бровей, детская куртка. А в углу снизу притулился вопрос, от которого сразу становилось как-то нехорошо. «КТО ТЫ?». Вопрос был чрезвычайно паскудным, ибо вгонял в тоску, одаривал оголтелыми угрызениями совести и вдобавок ставил на повестку дня в зубах навязшую тему тщеты и суеты сует. Да, странный был плакат. Очень странный. Хоть и являлся заурядным продуктом тинейджерской недокультуры. И подросток вовсе не был таким уж затравленным, каким сперва казался. Опасливость в глазах вполне можно квалифицировать как затаенное нахальство и прыщеватую угрюмость. Но паскудность ощущений тем не умалялась. И тот факт, что плакаты висели в учреждении столь же интимном, сколь и общественном, позволял строить малоприятные умозаключения. Состояли они в том, что плакаты развесили здесь с умыслом. И не каким-нибудь, а глумливо-зловещим. От плакатов явно веяло душком зомбирования. Роман почуял в себе ту же самую сиротскую бесправность, что читалась в темных глазах мальчишки.

«В этом мире бесправна надежда…» – пели когда-то гладиаторы из группы «Стенобитный кодекс».

От внезапной досады Роман начал в третий раз намыливать руки. Мальчишка исподлобья наблюдал за ним. «КТО ТЫ?» Кто я? Обитатель трех квадратных метров, сортирный жилец, на дуде игрец. Правда, обладающий и кое-какой дарованной властью.

Зашелестела спускаемая вода, из кабинки выскочил мальчишка, примерно такого же вида, что и плакатный. Роман почувствовал себя коршуном, завидевшим цыпленка. Добыча расхлябанно двинулась к выходу, но охотник не дал ей уйти. Из недр широких тинейджерских штанов явился огрызок карандаша. В течение следующих нескольких минут юный бездельник славно поработал над всеми пятью вывесками: его плакатный сверстник украсился пышными усами, рогами, фингалами, пластырными нашлепками, клыками, недельной небритостью – все это в сопровождении нецензурщины. После чего бездельник был отпущен на свободу, а на смену ему Роман, покидая учреждение, погнал уборщицу – срывать испохабленную пропаганду.

Поднявшись на улицу, он отправился вперед, не разбирая дороги. И тут же, желая избавиться от неприятных мыслей, совершил ошибку. Поддался гипнозу слов, принявшись уговаривать себя: «Я не зомби, я свободен. Свободен. Свободен я!»

Сзади его догонял детский смех.

– А про ежика и медведя знаете?

Роман прервал медитацию.

– Ну, значит, сидит ежик на горке, глаза зажмурил и шепчет: «Я сильный, я сильный, я сильный». Медведь подходит и спрашивает: «Ты чего, ежик?» А ежик: «Я сильный, сильный». Ну, медведь за ухом почесал, дал ежику под зад и дальше пошел. Ежик приземлился, вылез из кустов, сел и опять: «Я сильный. Я сильный. Только легкий».