Застенок

– Волосы, женские волосы, кто вас только выдумал! – Роман заметно взволновался. – Ароматные, пьянящие, косы и завитушки, прямые и кудлатые, темные, как ночь, и светлые, как серебро луны, дурманящие и дразнящие, нежные, как шелк, и упругие, на шлем похожие. Ласковые и жестокие. Всепобеждающее воинство любви!

– Ты случайно не знаком с этим маньяком? – обалдела Рита.

– Не знаком, – быстро и нервно открестился Роман.

– Я шучу, милый, – нежным голосом сказала Марго и опять громко вздохнула. – Только в стихах не как в жизни. В жизни это воинство побеждается психованным мясником А в парикмахерских аншлаг потому, что предпочитает длинноволосых. Представляешь? У первой жертвы была длинная русая коса. Вторая носила роскошный рыжий «конский хвост». Третья…

– Коса? Ты сказала – коса? Точно? Может, две косы? В этих очередях вечно все напутают.

– Да одна была коса. Ну, вообще-то можно и две заплести. Ты чего так взъерошился? Тебе нравятся косы?…

– Нет! – в испуге отрекся Роман. – Не нравятся. Мне нравятся короткие стрижки. Или как у тебя.

Марго носила средней длины каре.

– Спасибо. А знаешь, как прозвали этого маньяка-стихописца твои соратники?

– Какие соратники?

– Журналисты. Разнузданные циники. В один голос зовут его не иначе, как Дамским угодником. В газетах местных.

– Кровопийцы, – согласился Роман, убредая от подруги в комнату. Он испытывал острую потребность в сиюминутном одиночестве.

Выйдя на балкон, он сначала схватился в панике за голову, потом принялся щипать себя за разные места, сильно, до боли, проверяя – спит ли он, видит ли сон или же его эротические кошмары впрямь шагнули в жизнь.

С косами был связан самый главный и самый страшный кошмар, давно преследующий его, повторяющийся, неотступный, постылый. Роман не чаял от него избавления, и вот – реальность превзошла своей изощренностью все его надежды и тайные помыслы. Во сне он погибал, удушаемый двумя женскими косами. Они принадлежали женщине, лежащей с ним в постели. Любовь всякий раз кончалась предсмертным хрипом. Две змеи, свисавшие с ее головы, подползали к его горлу, обвивали толстыми кольцами и душили, душили, душили…

Просыпался он, конечно, живой, но страшно испуганный, бледный, как настоящий покойник. Отомстить коварным косам за надругательства не было возможности. Хотя бы частично расквитаться с ними он мог лишь в стихах:

Твои отрубленные косы держу в руках.Они – как две змеи, исчадья той,Что яблоками Еву соблазнялаИ в райских кущах искушала.Исчадья Смерти…

Надо ли говорить, что женщины с длинными волосами вызывали у него мысленное содрогание и тайное отвращение? Фобия росла и крепла с каждым новым старым кошмаром. И могла в любой момент разразиться громом, бурей, ураганом.

И тут подвернулся под руку маньяк. Роман решил, что час его пробил и что он, сам того не подозревая, принялся мстить.

О! Месть была страшна. С его новообретенными способностями режиссера судеб, талантом воплощать любой задуманный сюжет в реальность не составило большого труда сотворить маньяка и отправить его крушить чужие жизни, отбирать орудия преступления – косы и незаплетенное простоволосье. Маньяк был всего лишь инструментом, карой, обрушиваемой на женские головы живым трупом. Это было сильнее всех доводов разума и морали, всех заповедей цивилизации. И не потому ли месть оказалась тайной, сокрытой даже от него самого, бессознательной и неуправляемой? Он узнал о ней от Марго, но это не снимало с него подозрений в совершении убийств чужими руками. Он был заказчиком, диктовавшим кому-то свою волю, а этот кто-то по его милости сделался маньяком. Ужас был в том, что эта воля диктовалась сама по себе, отдельно от сознания, Роман ничего не знал о ее самоуправстве.

Вот и доигрался, думал он, мрачным взором окидывая с балкона окрестности дома. В глазах маячили кровавые лысые женщины с перерезанным горлом. Сладкий ужас во всей красе. Страшная, мучительная реальность, нависшая над ним топором-приговором.

Ох. Роман вспомнил про приговор, зачитанный ему недавно во сне. Но там было другое, там Джек… Кстати, Джек о косах-убийцах знал. Как-то раз по пьянке Роман разоткровенничался, выложил наболевшее, в страхах сознался и кажется, стих тот прочел, об исчадьях костлявой.

Не за это ли самое он убил во сне Джека?…

Случайная мысль похолодила сердце. Да нет, не может быть. Роман вытер со лба проступивший холодный пот.

Ладно. Не Джек это. А кто? И может быть, этот маньяк – только часть правды, случайно узнанная? Может быть, он не один! И город КИШИТ маньяками?!

…Господи милостивый, не дай погрязнуть в маньячестве, спаси от напасти, Ты ведь все можешь!..

…И все эти маньяки – на его совести?! Вот где настоящий-то Ужас. Волосы дыбом. И как после этого можно спокойно спать? Да ни в одном глазу сна не будет.

Сон все-таки пришел. Под утро. Кто-то гладил его по голове и убаюкивающе ворчал: «Эх, маньяк, маньяк. Не много ль ты на себя берешь?» Это был такой Голос, такой… словом, необыкновенный. От него стало теплее внутри и спалось по-младенчески.

В голове между тем в последнее время творились дела еще более чудные. Как в кипящем котелке там булькало, пузырилось и пенилось пикантное варево. Чтобы не обжечься деликатесом, тайнописец поспешил выплеснуть варево из котелка на клавиши.

Из каждого абзаца «Гибели богов и теней» глазела хитрая мордочка Русской идеи, искушая своей доступностью. Незамедлительно овладеть соблазнительницей Роману не составило труда.

Отправная точка русского сюжета лежала в славянском фольклоре. Если греческий Ахеронт для греческого же сознания был рекой далекой и неведомой, полумифической, несущей свои воды где-то там, за семью морями, то для славян дорога мертвых была чуть ли не рядовой повседневностью. Тихий Дон – облюбованный русским фольклором географический объект. Художественный образ быстрой и широкой реки Дон, часто попросту именуемой морем, за которым обретается царство мертвых, славянский Аид-пекло, охраняемый трехголовым Змеем Горынычем, – этот ласковый и нежный образ кочевал из песни в песню, из сказки в сказку. И страна мертвых там разительно схожа с греческим Аидом…

Но дело, конечно, не в сходстве. А в том, что русская культура изначально формировалась под мощным воздействием языческих представлений о царстве смерти – близком соседе славянских земель. Славяне, а затем и русские жили со смертью-Мораной бок о бок, почти что породнились с ней, свободно плавали по дороге мертвых Дону-Ахеронту, слагали о том задушевные песни и любимые всеми – от младенцев до ветхих бабушек – сказки.

Так зародилось в русском характере одно из его главных, всеми признанных, философией оприходованных и наукой встроенных в понятие «русская ментальность» качеств – а именно широта отечественной души. Ибо ничто так не способствует развитию широты души, как постоянно, вседневно реализуемый в ней, в душе, принцип memento mori, помни о смерти, живи так, будто живешь последний день. Раздай все нищим, закати пир на весь мир, раззудись рука, разгуляйся душенька, ходи колесом, смотри соколом, море по колено, горы по плечу, гулять так гулять, а того, кто будет тому мешать, соплей перешибем.

Русское отношение к смерти, что там ни говори – особое. Не западное, не восточное, а свое, специфическое. А уж из этой особости растут все остальные. На Западе смерть – это что? Пугало для общественности и отдельно взятой личности. На востоке смерть – ритуал и гробы в подарок на день рожденья. В России? Русские любят смертушку, смертыньку. Она у нас в крови – иногда сидит смирно, но чаще требует освобождения, хочет воли вольной, желает пролиться на землю с горячей кровушкой и рвется наружу, не спросясь разрешения. Поэтому в России так любят кровопускание – массовое и единичное, – крепко спаянное с покаянием Богу живому, смертию смерть поправшему, который и Сам – первая любовь у русских.