Застенок

И взмахнув пледом, будто огромным крылом, поэт Тютчев взмыл в воздух и стал быстро подниматься все выше и выше, пока не превратился в маленькую точку на небе, а затем вовсе растаял в бледной лазури.

– Чудеса, чудеса. Видали мы такие чудеса, – прогундосил с фонаря Вечный жид. – Чудеса в решете.

Но тут терпение у всех лопнуло – дружно выворотили фонарный столб из земли, подобрали возмущенно вопящего Вечного жида за руки-ноги и, раскачав, выкинули в синее море-Дон, в точности как Стенька Разин вышвыривал за борт своих персидских княжен. И поплыл Агасфер, несомый вольными водами, по дорожке мертвых к самым вратам царства теней и вечного мрака.

А после этого все сели пировать за стол, песни петь, сказки сказывать, уши развешивать, дивясь на мироздание и восхищаясь многообразием окружающей действительности. Особливо стихийной русской действительности.

И много там разного народу было, мед-пиво пило, рты разевало, да глаза таращило. А под конец на сцену вышел сам Александр Сергеич Пушкин. Минутку постоял, склонив голову на грудь и заложив руку за отворот сюртука, а потом, очнувшись от гениальных дум, прочел стихотворение, встреченное громом аплодисментов. Стихотворение называлось по-ученому – «Русская идея, или Посвящение в российскую историю». И были там такие строчки:

У Лукоморья дуб зеленый;Златая цепь на дубе том:И днем, и ночью кот ученыйВсе ходит по цепи кругом;Идет направо – песнь заводит;Налево – сказку говорит.Там чудеса…

И много еще чего было в той русской истории. Невиданные звери оставили в ней свои следы, избушки на курьих ножках сносили там золотые яички, лешие кукарекали, русалки свирестели разбойничьим посвистом, и тридцать витязей прекрасных плясали с Бабою Ягой, а рядом дядька их морской на буром волке гарцевал, царевна там над златом чахла, и царь Кащей, видений полон, слагал стихи о том, о сем – народ ему рукоплескал, и русский дух крепчал, крепчал…

Но было это так давно… С тех пор немало лет прошло. У Лукоморья дуб срубили на дрова, кота отдали в живодерню, цепь – в переплавку, чудеса – в музей, на свалку. И Пушкин памятником стал, и Русь не та, и все не то…

Но дух стоит… и Русью пахнет!

…А ведь и в самом деле пахнет. Трамвай на повороте сильно дернуло, и Роман проснулся, ударившись лбом о поручень.

По другую сторону прохода сидел, уронив косматую голову на грудь, благоухающий бомж. Роману спросонья почудился в этой груде рванины и грязной, вонючей плоти бывший доцент кафедры философии Анубис. Протерев глаза, он понял, что ошибся.

Впереди два подвыпивших гражданина вели громкий диалог о достоинствах различных политических систем.

– Нет, не, не, не, – мотал головой один из них, – ты меня не путай. Манипулирование массовым сознанием – это единственный способ сделать всех счастливыми. Всех, до самого распоследнего… Только зависит все от того, кто как себе это счастье всехнее представляет. Тоталитарное счастье – это светлое будущее для всех, так? А демократическое – это когда каждый по отдельности, в своей норе, получает свою дозу счастья. Каждому по потребностям…

– Ну, а кому это надо, чтоб все до распоследней… были счастливы?

– Тому, кто это счастье продает. Причем – этот рынок счастья никогда не затоварится. Чем больше ты делаешься счастливым, тем больше тебе требуется счастья, тем больше ты его покупаешь.

– А кто его продает?

– Ну, есть такие – продавцы счастья. Разные у них разновидности. Их по цвету больше называют: желтый дьявол, красные дьяволята, зеленый змий… Нет, зеленый – ошибочка, не то… В Америке даже особый город есть – город Желтого дьявола…

– Ну а в каком, к примеру, виде они это счастье продают?

– А в виде таких бумажек. На ней ставишь подпись – мол, счастье получил, обязуюсь ему соответствовать. И на лоб бумажку приклеиваешь, чтоб все видели – ты счастлив, и завидовали бы.

– Чудно ты как-то говоришь, Вить.

– Все путем, Коля. Мне один мужик знакомый это дело растолковал. А он в книжке прочитал…

Заслушавшись, Роман едва не проехал свою остановку. Успел выскочить в последнюю секунду…

В субботу и воскресенье он не вылезал из дома – шлифовал с любовью выписанный Русский Синергион, полноправно ощущая себя Менделеевым, увидевшим во сне свою периодическую систему. С той разницей, что Менделееву его таблица на самом деле не снилась, а вот ему Синергион – приснился. Только что с ним теперь делать? Не в «Дирижабль» нести – этот точно. А куда-нибудь отнести нужно непременно – чтобы народ радовался за державу, и недруги российские за головы хватались, локти кусали с досады.

Роман долго и вдумчиво чесал в затылке, решая судьбу своего детища.

35. Охотничья тропа

Роковой день десятого сентября явил воочию всю полноту неискоренимого раздолбайства Полоскина. Ведь на охоте страшнее лоха зверя нет – особенно если ему вздумается вообразить себя профессионалом и гроссмейстером.

Роман был бесповоротно уверен в победе, да и попросту не имел права сомневаться в ней, потому что маньяка любым способом надо было укрощать. Где, каким образом – это вопросы второстепенные. Не мог же он предвидеть, что его так ловко заманят в хитроумную ловушку собственного кошмара…

Поначалу шло гладко. К пяти часам он объявился в «Затейнике». Джек был на месте – залатывал дыры в рабочем процессе. Роман терпеливо дожидался конца дня, когда можно будет увязаться за Джеком, скрываясь в тени. В ожидании, подперев кулаком голову, он сотворил на листке бумаги грустную балладу, в которой, как в хорошем салате, было намешано многое из впечатлений последних месяцев:

Дирижабли улетают на юг

(Посвящается менту Иннокентию)

Время «еще» уже прошло.Время «уже» еще не пришло.Как это грустно и необыкновенноОдновременно и попеременно.Что-то ждет нас за поворотом,Что-то ушло от нас бесповоротно.Мы снова упали на самое дно,А оно, к счастью иль горести, у нас одно.Дно глубоко и тянется вдаль,Не угадаешь, где кончается перил его сталь.Мы снова сорвались в его пустоту,И нам ли не знать про его темноту?История мучит,История плачет.Чего она хочет,Что плач ее значит?Веревочка вьется,Покуда не рвется:Традиции, страны, народы, законыРодятся и гибнут, пройдя Рубиконы.Их дно всех приемлет – великих и падших,Красивых, уродов, старших и младших.Твореньям границ нет, их мифов не счесть.И в том, что на дно ушли, тоже – их честь.Дно породило,И дно поглотило.Оно – наша тьма и наше светило.Мы – бусы на нитке, но нам невдомек,Что внутри – пустота, в пустоте – стерженек.Он держит нас крепко, но знает ли кто,Что и стержню бывает порой нелегко?Его душит и плющит, и топчет Закон —Пустой дом на песке без Дверей и Окон.Этажи громоздятся в плену вавилонском,И летят с высоты клочья грязных обносков,Устилая сугробами памяти тропы,Зарастающие бурьяном с эпохи Потопа.А теперь? Что-то ждет нас теперь?Избежать не удастся обычных потерь.Потеря к потере, и вот уже НольВлетает в ворота, шепча: «Я король!Отныне и впредь моей воле покорныЭти глухие, слепые вороны».Поделом воронью,Воздающему честь и хвалу вранью.Но уходить придется нам всем —Этот воздушный шарик надули затем,Чтобы лететь с ним на юг,Туда, где тепло и пусто вокруг.Там слышен громкий и радостный визг,Там плавится воск от солнечных брызг.Почему я туда не хочу?И почему все равно – лечу?

Тем временем Джек уходить не торопился и вообще вел себя странно: то и дело заглядывал в редакторскую, словно искал кого-то, или же делал вид, будто потерял что-то на своем столе, и вновь исчезал. «Возбужден, – подумал Роман. – И нервничает. Это хорошо». Когда отсекр в очередной раз – была половина девятого вечера – начал бессмысленно перебирать бумаги на столе, Роман решился.

– Слушай, Джек. Давно мы с тобой не сидели как белые люди за рюмкой кофе. Давай сегодня ко мне. Поболтаем о наболевшем.

Он уловил секундную растерянность в лице отсекра, затем промелькнула тень угрюмого сомнения.

– Лучше ко мне, – сказал Джек, окинув Романа испытующим взглядом.

«Гляди, гляди, – подумал тот. – Еще посмотрим, чья возьмет».

– Идет. А может, девочек закажем? – предложил он с невинным выражением. «Длинноволосых», – добавил про себя.

Ему показалось, что Джек вздрогнул.

– Нет. Не надо, – помотал тот головой.

– А верно, не надо, – согласился Роман. – Что они понимают в нашей мужской жизни. У бабья волос длинен, да ум короток.