Застывший Бог

– Что, правда? – Поразился я.

Верхняя губа старика странно дрогнула, но это почти не нарушило его суровый вид. Теперь с утра я снова рассматривал деда не сонными глазами, при дневном свете. Дед был высокий, голубоглазый, сухой, лицо его как будто все состояло из резких граней. Длинный с небольшой оттопыркой внизу утиный нос гордо восседал над двумя длинными вислыми, белоснежно седыми усами.

– Вот, – старик переставил мне под нос кружку, и снял с неё крыжечку. – Пей. Это надо натощак.

Я заглянул в кружку, – там внутри было что-то зеленоватое. В нос дал какой-то сложный смешанный запах, от которого закружилась голова.

– Чего это? – Спросил Мишка.

– Самая суть. – Ответил дед.

– Чего?

– Не важно, – мотнул он головой. – не поймешь пока. Не бойся, не отравишься. Это вроде лекарства, и на вкус такое же... своеобразное. Но выпить надо.

Мне стало еще страшнее.

– Дедушка... – забормотал я. – Я... не хочу...

– Через “не хочу”. – Подпустил суровости дед. – Надо. Пей, а не то нос тебе зажму и сам в рот залью как в кувшинчик.

Я судорожно обхватил кружку, еще раз поглядел на деда, потом внутрь, потом опять на дела...

– Пей уже! – Гаркнул дед.

Я поднял кружку, обхватил губами край и начала заглатывать горьковатую душистую жидкость. Питие проваливалось в пустой желудок толчками. Рот связало, горечь перешла в сладость, занемело за ушами. В затылке, во лбу. Деревенеющими руками я попытался поставить кружку, но она почему-то пошла к столу не дном а боком, вырвалась из рук покатилась к краю стола, и... неподвижно сидевший рядом старик неимоверно быстро переместился, подхватил кружку и вернул на стол. Я хотел удивиться, но не успел, – глаза закрылись, но я почувствовал, что дед поддержал меня под руку. Это было хорошо, иначе я бы точно свалился. Меж тем, я перестал видеть, потом слышать, потом чувствовать, думать, быть.

Холод. Везде был лютый холод. Вселенная заледенела кристаллами снега и броней векового льда. Мир сократился в небольшой стылый кокон. Холод был и вовне, и внутри, полностью стирая разницу между этими понятиями. Он пронизывал насквозь не имея сопротивления и преград. Холод неподвижно струился в оледенелых жилах, в костях, в голове, даже глаза были неподвижными шариками стылого льда. Но внутри этого мертвого ледяного марева билась живым тонким клубком нечто, что он смог вырвать из-под власти льда. Нечто что и было им, – что было его волей к жизни и отделяло его от смерти. Вместе с холодом было постылое отчаяние и почти утерянная надежда на свободу. Множество голосов, живых и умерших, бились в нем, молили о помощи, удаче, победе, силе. Он мог слышать их, иногда мог даже что-то дать, но не мог попросить сам, не мог докричаться о помощи. Множество голосов не слышало и не знало его. Эти многие говорили на других языках и о другом. Все же он тянулся к этим голосам, как он тянулись к нему. – потому что в этом была его надежда. И бросая им частички своей скованной но живой силы, он вольно или невольно делился с ними своей надеждой, своей злой тоской.

И холодом.

Тонкий слабый росток коснулся его. Он дошел до него не за счет беззвучного крика просьбы, а только за счет сродства, когда близкое потянулось к близкому, и кровь к крови. Пусть даже его собственная кровь была голубым льдом, он помнил о времени когда она струилась в жилах. И помнил о тех, кто носил его кровь за пределами его ледяной темницы. Он принял свой дальний росток, он узнал его несмотря на смешение чужих родов и кровей. Это был неожиданно сильный, хоть и маленький росток. И бывший льдом скупо, и мимолетно обрадовался. Он признал свой росток, пометил его нотку в шуме других мелодий и голосов. Пометил и отпустил – чтобы не повредить до срока.

Отпускало. Будто постепенно таял огромный ледник, сперва медленными каплями под лучами солнца, а потом все быстрее и быстрее, истекая водой, откалываясь огромными кусками, исчезая, будто его и не было. Лед превращался, таял, испарялся, исчезая бесследно, разве что где-то под сердцем затаилась маленькая холодная заноза... Я разлепил глаза, и увидел свои руки, судорожно вцепившиеся в кромку стола. Вокруг скрюченных белых пальцев по столешнице серебрился иней, а впрочем, он быстро исчезал испаряясь с легким дымком, так быстро что может быть и померещилось... В горле запершило, я судорожно закашлялся. Кто-то цепко держал меня за плечо, он обернулся и увидел старика.

– Все, – сказал дед, – тише, все, все. Пришел в себя? Пришел в себя говорю?

Я с трудом кивнул головой.

– Что-нибудь помнишь? Что сейчас с тобой было?

– Холод. – Прошептал я. – Мне было... холодно.

– А что сейчас говорил, помнишь?

– Нет.

– Добро. Не надо тебе этого до срока... – Дед похлопал меня по плечу, сел за свой край стола, и посмотрел в глаза долгим взглядом. – Слушай внимательно, Михаил Вадимович. Я признаю тебя, как признавал твоего отца, – Вадима. Я не отошлю тебя ни в какую службу опеки. Будешь жить со мной. Буду тебя воспитывать. Мое слово. Ну, чего молчишь?

– А... ага. – обессилено кивнул я.

– Будешь звать меня дед Глеб. Можно просто – дед. Понял.

– Угу.

– Есть хочешь?

– Хочу!

– Ну еще-бы. Тогда, давай начнем готовить завтрак. Будешь помогать.

– А мама всегда без меня готовила.

– То мама. А я то старый уже, без твоей помощи не справлюсь. Ну, будешь помогать? Иначе оголодаем.

– А я... не умею...

– Ничего, пойдем, я тебя научу.

– А телевизор у тебя где?

– Телевизора нет.

– Как же это нет? – Ошарашился я.

– Да сам удивляюсь.

– А куда же ты плейстейшн подключаешь?!

– В кудыкину гору. Пойдем.

– Вот, – после обеда, когда помыли посуду, дед бросил мне на колени небольшой предмет, – тебе.

– Чего это? – Я завертел в руках непонятную причуду.

– Кубик-рубик. Головоломка такая. – Дед подошел, и взял кубик у меня из рук. – Видишь? Со всех сторон у него бока разного цвета. Красный, синий, желтый... А теперь мы его начинаем вертеть так и сяк... Смотри – все цвета на боках перемешались. Сможешь сделать как было?

– А зачем?

– Затем что это развивает геометрическое мышление, мелкую моторику и зрительную память, и... Ну чего вытаращился? Сделай, – затем что я так сказал. Ну как, осилишь?

– Попробую...

– Во-во, пробуй. – Довольно буркнул дед. – Займи свой умишко беспокойный.

Я поворочал кубик разными сторонами, вертанул пару раз плоскости, хмыкнул, и недовернув до конца секцию решительно потащил угловой элемент кубика. Шпынькнуло, и угловой кусочек кубика вывалился из конструкции. Дальше пошло бодрее, и скоро все секции отвалились. Головоломка лежала на столе печальная и ощипанная. Я решительно начал вставлять детали обратно, так чтобы они совпадали по цветам. Еще через пару минут кубик лежал на столе целым.

– Ну-у... – Протянул безмолвно наблюдавший дед. – Тоже конечно способ... Разрубил, так сказать, гордиев узел... Иногда и так бывает надо. А иногда – не надо. Сможешь сделать тоже самое, но по-другому? Не разбирая на части?

– Попробую.

– Попробуй. Потом пойдем на прогулку. Раньше только Курабата выводил, теперь вас двоих буду.

– Ранний осенний лес пах какой-то особой прозрачной свежестью. Деревья уже частично обронили свои листья, устлав землю пестрым разноцветным ковром, а другие деревья, которые покрепче, еще держали свои кроны, пожелтевшие, покрасневшие, а некоторые даже зеленые. Я вертел головой, и поспешал за дедом, который ходко шагал на своих длинных ногах, обутых в смешные мягкие, спущенные гармошкой, сапоги. Это было похоже на прогулку в парке, только здесь не было дорожек, а все время было неровно, и все росло густо и беспорядочно. Я так ходить не привык, и уже подзапыхался.