Затаенная боль. Дневник психоаналитика

Двадцать седьмой сеанс

Спустившись в приемную, я вижу, что Матиас лежит там на полу и плюет в рисунок, а его камень лежит рядом с ним.

Поднимаясь ко мне, он свистит в свисток от чайника (служащий ему игрушкой). Грязными руками он лезет в рот, мочит их слюной, а затем водит ими и «пишет» по стене.

За весь сеанс он не произносит ни слова. Рот у него открыт, а язык высунут, как во время самых первых сеансов. Он ставит стул перед дверью и подползает ко мне под стулом. Он снимает ботинок с одной ноги, затем садится, чтобы надеть его. Теперь он раскачивает стул, стоящий у него над головой. В конце концов он ушибает руку, но не жалуется.

Когда сеанс заканчивается, он не хочет уходить (вот если бы стулом можно было загородить дверь, не нужно было бы уходить). Он поднимается с пола, садится, рисует, разговаривает.

Такое впечатление, что на протяжении одного сеанса Матиас из одной возрастной категории перешел в другую. В начале сеанса он вернулся к тем средствам выражения, которые ему были свойственны в возрасте, когда он пережил разрыв и депрессию, а в конце — снова обрел свой реальный возраст.

Двадцать восьмой сеанс

Такие сеансы, как сегодня, я называю для себя «Матиас — мальчик», в отличие от первоначальных сеансов, когда видела перед собой «детеныша животного». Он подвижен и динамичен. И его все интересует: новые слова, новые предметы, инструменты и т. д.

В конце сеанса я спрашиваю, принес ли он камушек. Он заявляет, что хочет приходить ко мне, но не хочет приносить камень. То есть он предпочитает вернуться к ситуации, когда я не требовала от него символической платы.

Я объясняю ему, что в таком случае это уже не будут сеансы психоанализа. В самом начале занятий я не просила приносить его камушек, потому что думала, что он чересчур маленький. Но теперь я вижу, что ошибалась и должна была сразу потребовать от него этой платы. Перед уходом он раскладывает по местам все предметы, которыми пользовался во время сеанса, и прощается.

Двадцать девятый сеанс

Матиаса не привезли на сеанс, потому что в яслях перепутали день и час приема. Досадно! Зато пришли сотрудники социальных служб. Они говорят, что считают необходимым подыскать для Матиаса временную приемную семью, но не хотят помещать мальчика в ту же семью, в которой живет его старший брат. Они предвидят, что это будет ударом для его родителей, но так будет лучше для Матиаса.

При общении с социальными службами, которые защищают интересы ребенка, психоаналитик (я подчеркиваю: не психолог, не воспитатель, а именно психоаналитик) не должен вмешиваться в реальную жизнь ребенка и в те решения, от которых зависит его судьба, хотя порой это бывает очень нелегко!

Тридцатый сеанс

Матиас ездил в горы с другими детьми, и все прошло очень хорошо. Он снова не принес камень. Он красит в фиолетовый цвет окна грузовичка «мобил-хоум». В этом грузовичке происходит что-то таинственное: может быть, в нем едут его отец и мать? Матиас много рассуждает и в конце сеанса говорит: «Все, конец».

Я отвечаю, что согласна с ним: это действительно «конец». Курс лечения закончен. Теперь он уже вполне самостоятельно и без меня способен расти и развиваться как мальчик.

Я решила прекратить сеансы, поскольку он отказывается приносить свою символическую плату. А в таком случае это уже не анализ. Ему очень хочется, чтобы я его слушала, но в трансфере личностного общения, а это ведет к эротизации его отношений со мной, чего я никак не могу допустить. Матиас вступает в возраст, когда ребенок подвержен «Эдипову комплексу», и пусть это происходит у него с собственной матерью, а не со мной.

Я пишу записку его родителям, в которой прошу прийти ко мне, чтобы поговорить и попрощаться.

Тридцать первый сеанс

На этот последний разговор Матиас приезжает с отцом и матерью.

Он примостился на коленях у матери и будет то и дело обращаться к ней на протяжении всего сеанса. Я вижу, что он очень оживлен и в хорошей форме. Не могу сказать, что он полностью игнорирует меня, но ко мне он обратится только раз — чтобы попрощаться. Это подтверждает, что он нашел свое место в семье и научился «ладить» со своими родителями (какими бы они ни были), сохраняя при этом свою физическую и психическую независимость.

Мать находит, что он «хорошо развился» и даже учит брата (как правильно говорить); впрочем, он все время говорит, правда, по телефону не любит говорить. Пока они будут присматривать для себя домик, он поживет в приемной семье (вопреки опасениям сотрудников социальных служб они вполне благожелательно отнеслись к их решению). Матиас очень хорошо ест, прямо сидит за столом, даже в ресторане. Когда он ездил в горы, он потом сказал: домик в горах — это для папы и мамы. Когда он приходит на выходные домой, он сразу начинает заниматься кошками. Когда черепаха вытягивает голову, он ее боится («я вот говорю: хоть у нее есть свой дом!») А старая сука съела кошку (!), но одну кошку в доме все-таки оставили. Теперь Матиас знает, кем он хочет стать: он станет доктором для кошек и собак!

Все это время Матиас играет с пластилином и лепит для матери «младенца», которого дает ей во время нашего разговора.

А мать продолжает:

— Даже когда он был еще у меня в животе, он уже знал, чего хочет. Он так много двигался, что я уставала. И акушерка посоветовала отцу: «А вы говорите с ним построже». И как только он слышал голос отца, он сразу замирал.

Матиас показал матери два одинаковых карандаша и говорит: «Одинаковые».

Отец говорит:

— Они все трое такие шумные. Когда они собираются все вместе, от них слишком много шума. Поэтому один раз забираем Матиаса, в другой раз — его брата. Вот было бы хорошо, если бы вы посмотрели его брата, чтобы развить его, как Матиаса. Но мы вас с таким трудом нашли, не знаю, когда мы еще придем, мы ведь уже как-то потерялись…

Матиас показывает матери два синих фломастера:

«Смотри, оба синие, но не совсем одинаковые…», словно стараясь ей продемонстрировать, как хорошо он разбирается в таких сложных понятиях: карандаши — одинаковые, а два фломастера похожи, как два брата. И маленький мальчик — это не детеныш животного, а сын для матери — совсем не то же самое, что ее муж…

Матиас попал в ясли, когда ему был год и пять месяцев, а сейчас ему три года и два месяца, то есть прошло уже почти два года, как он живет в яслях.

Решение хотя бы частично изолировать Матиаса от его семьи и поселить в яслях не было идеальным, но социальные службы не смогли придумать ничего лучшего. К чести сотрудников яслей, они сумели разобраться в состоянии Матиаса и понять, что в основе его дыхательных и легочных заболеваний — психические страдания. Это и позволило Матиасу пройти у меня длительный курс сеансов.

Только человек способен вознамериться полностью видоизменить себя. И только человек, какого бы он ни был возраста, способен столь глубоко воспринимать свою семейную историю и обречь себя на такие страдания.