Затерянный храм

Грант переглянулся с Мариной.

– Знаете его? – спросил Мьюр.

– Во время войны он был на Крите, искал дневник Пембертона. Он кое-чем известен…

– Похоже, наш человек. Но какого черта делал этот фриц в Греции до войны?

– Правительство до последней минуты старалось как могло, чтобы не допустить оккупации. И не хотело давать немцам ни малейшего повода.

– Говорите, он копал на Кефалонии? – Рид поднял голову от болотистой массы дикого шпината в своей тарелке. – Кефалония, – повторил он, словно это слово имело какое-то скрытое значение. – Занятно.

Мьюр резко развернулся к Риду:

– И что, черт возьми, такого занятного в этой Кефалонии?

– Кефалония – самый крупный остров в архипелаге, куда входит Итака, родной остров Одиссея. Если он взял щит…

– Может, перестанем верить в сказки? Если этот щит существует, мы пойдем отнимать его не у одноглазого великана и пары поющих сирен. Вы продвинулись в расшифровке надписей на табличке?

Рид смотрел в свою тарелку, перебирая побеги дикого шпината. Он поднял голову; взгляд его был безмятежен, словно ясное небо.

– Кое-что мне удалось сделать.

– Когда вы закончите?

Рид коротко рассмеялся – снисходительность в его голосе граничила с сожалением:

– Лучшие умы бьются над этим делом уже полвека. Так что времени мне понадобится побольше, чем полдня. Я еще пока так и не понял, что означают символы.

– Что вы имеете в виду? – спросил Грант.

Рид отодвинул тарелку и откинулся на стуле.

– Ну, если вы задумаетесь над проблемой, то ведь любое письмо – своего рода шифр. Тот, кто пишет, берет слова и превращает их в зрительные символы, которые тренированный глаз превращает обратно в слова, обозначенные этими символами. Современная криптография занимается тем, что с помощью математики трансформирует сообщения до такой степени, что обратную трансформацию может осуществить только тот, у кого есть готовый ключ. Обычные же письменные языки имеют немало повторяющихся сочетаний. Буквы, комбинации букв, сочетания слов. Если у вас есть текст достаточного объема, то простой подстановочный шифр, такой, где каждую букву или знак можно заменить другой единичной буквой или знаком, всегда можно расшифровать, если вы знаете парадигмы исходного языка. Поэтому криптографы нынче тратят большую часть времени, сил и изобретательности на превращение последовательностей букв, например в предложениях, в последовательности цифр, запутанные так, что они кажутся почти бессистемными.

– Вы, похоже, знаете, о чем говорите, – заметила Марина.

– Да, я так, интересовался… – Свирепый взгляд Мьюра не дал Риду пуститься в дальнейшие пояснения. – Проблема, которую мы встретили при работе с табличкой, в корне иная. Можно предположить, что люди, которые писали на этой табличке, не имели намерения скрывать смысл своего сообщения. Наоборот, они, скорее всего, хотели, чтобы оно было как можно более ясным. Но три тысячи лет спустя мы потеряли не только ключ к этому шифру, но и всякое представление о языке, который тут присутствует. Есть два подхода. Можно начать с рассматривания символов или попытаться разгадать смысл языка, а потом работать с символами, которые его представляют.

– Но этим табличкам больше трех тысяч лет, – возразил Грант. – Как мы можем узнать, что это за язык?

– Не можем. Но это не останавливает ученых в их попытках подставить другие языки или их гипотетических предшественников в парадигму линейного письма Б. Попробовали уже все: хеттский, баскский, архаический греческий, протоиндский, кипрский, этрусский – что особенно забавно, потому что никому пока не удалось его расшифровать. В основном это все чепуха, безнадежное сочетание слабых совпадений и упрямого оптимизма.

– То есть снова тупик.

– Согласен. Поэтому, вместо того чтобы заниматься непосредственно языком, мы начнем с символов. Мы попробуем обнаружить закономерности в их расположении, внутреннюю логику, правила сочетания и посмотрим, что нам удастся узнать про язык, обозначаемый этими символами. Беда в том, что мы даже не знаем, какое количество символов у нас имеется.

– Вообще-то они все написаны на табличке, – ехидно заметил Мьюр.

Рид поднял бровь – этот незначительный жест ввергал многих студентов в отчаяние.

– Неужели? – Из кармана пиджака он достал чернильную ручку и курсивом написал букву на салфетке, не обращая внимания на полные ужаса взгляды официантов. – Ну и какая это буква?

– G, – предположил Грант.

– Y, – сказал Мьюр.

– Р, – выдвинула версию Марина, которая сидела напротив Рида и буква была для нее вверх ногами.

Рид откинулся на стуле с загадочным и довольным видом:

– Правда? Или, может быть, это «j» или «f». Или «if». Или «of». А может быть, мисс Папагианнопуло читает правильно и это «Pn» или «Pr». А может, это просто случайно задели стилом. Минойцы и микенцы не разрабатывали шрифтов для своего алфавита. Они царапали буквы на табличках из сырой глины при помощи деревянных или тростниковых палочек, наверное, торопились, да и табличку держали на коленях. Даже в самом лучшем виде буквы не совсем похожи одна на другую. Чтобы решить, какие различия принципиальны, а какие – просто различия в написании, требуется мудрость Соломона. И это только самое начало работы.

Над столом повисло мрачное молчание. Грант занялся едой, а Мьюр наблюдал за тем, как с кончика его сигареты падает длинный столбик пепла.

– Я ничего не пропустил?

Словно под натиском урагана, двойные двери обеденного зала распахнулись внутрь. По полю с пустыми столиками к ним приближался высокий широкоплечий мужчина. В его облике было что-то уныло-безупречное – теннисные туфли, молодежная стрижка, белые брюки, белая рубашка с открытым воротом – такая же яркая, как и его улыбка. Даже не слыша его речь, можно было легко догадаться, кто он такой, и описать его одним-единственным словом: американец. Если вновь прибывший и заметил четыре изумленных взгляда, то никак не показал этого, продолжая ослепительно улыбаться.

– Джексон, – представился он. – Марти Джексон. – Он тряхнул руку Марины и повернулся к Риду. – Дайте угадаю – профессор Рид. Я все про вас прочитал. А вы, наверное, Сэм. – Он посмотрел на Гранта.

Джексон взял стул от соседнего столика, развернул его ловким движением и втиснулся между Мариной и Ридом. Грант вопросительно посмотрел на Мьюра:

– О нас что, в газетах пишут?

Джексон взмахом руки подозвал официанта и заказал пива.

– В этой проклятой стране еще ни разу не получил его достаточно охлажденным, – проворчал он добродушно. – Но все же оно лучше, чем местное вино. Я слышал, его делают из сосновых шишек, вы можете представить?

– Мистер Джексон находится здесь в составе союзной военной миссии, – сказал Мьюр. Остальным это объяснение показалось каким-то неестественным. – Он прилетел сегодня утром.

– Держим оборону против коммунистов. Слышали, что тут Трумэн сказал на прошлой неделе? «Мы должны помогать свободным народам идти к их собственной цели по выбранному ими пути». Вот для этого я и прилетел сюда.

– Вы военный?

– Не совсем. – На миг вежливая, добродушная улыбка пропала, и Грант заметил нечто резкое и жесткое. Улыбка тут же вернулась. – Но я полагаю, мы все в одной команде?

– Мистер Джексон…

– Называйте меня Марти.

Мьюр поморщился.

– …присоединился к нам для поисков шестьдесят первого элемента.

– Я слышал, вы тут творите ого-го какие дела. – Джексон подался вперед и поставил локти на стол. – Пещера на Лемносе – это просто невероятно. Жаль, меня там с вами не было.

Ответное бормотание Рида можно было принять за вежливое согласие.

– Но теперь мы займемся этой штуковиной по-настоящему. Разведка сообщает, что красные полезли в это дело, как евреи в банк. И выставили одного из своих главных громил, полковника Курчатова. – Из кармана рубашки американец достал фотографию и положил на стол. Похоже, она была сделана тайком – нечеткая, недоэкспонированная, и на ней трудно было разглядеть что-нибудь помимо узких скул, тонкой полоски усов и глаз, которые почти скрылись в тени от козырька фуражки. Грант даже не сразу понял, что одного глаза у этого человека нет, а глазница закрыта черной повязкой. – Это единственный снимок, который у нас имеется, но мы об этом человеке много наслышаны. Он стал известен под Сталинградом – не потому, что сражался с немцами, а потому, что расстреливал дезертиров. Думаю, Советы что-то раскопали; ведь в Лэнгли считают, что он – любимчик дядюшки Джо. ^[29]

29

Так Черчилль и Рузвельт называли между собой Сталина. (Прим. перев.)