Затерянный храм

Она вздохнула – после такого вздоха собеседник должен спросить, что случилось. Копна белых волос напротив нее так и осталась склоненной над книгами и записями, и слышалось только поспешное шуршание грифеля по бумаге.

– Так все запутано, – произнесла Марина, решив действовать более открыто.

Над книгами показались очки Рида в черепаховой оправе.

– Простите? – встрепенулся он.

То ли он до чего-то докопался, то ли просто забыл, что Марина сидит рядом с ним, – она не поняла.

– Я перелистываю «Одиссею», просто чтобы посмотреть, не найдется ли подсказки – куда Одиссей мог отправиться со щитом.

– Историки и филологи не одно столетие пытались нанести на карту странствования Одиссея, – ответил Рид. – Это невозможно.

– Почему? – удивилась Марина.

Рид надел на ручку колпачок и отложил в сторону здоровенный том труда «Миносский дворец», который мешал им видеть друг друга. Он рассеянно сдвинул очки на кончик носа:

– Как вы думаете, кто написал «Илиаду» и «Одиссею»?

– Если вы ходили в школу в Греции, то ответ на этот вопрос только один: Гомер. – Она рассмеялась. – Пембертон тоже дразнил меня. Он говорил, что это ловушка и поэмы на самом деле никто не писал. Он утверждал, что это результат многовековой устной традиции, передаваемой поэтами из поколения в поколение и меняемой при передаче. – Голос ее погрустнел. – Пембертон объяснял, что искать в этих поэмах первоисточник так же бесполезно, как смотреть в лицо младенца, пытаясь разглядеть там черты его прапрапрадеда.

– Это Пембертон так считал. Я с ним не согласен. Не думаю, что несколько поэтов могли сочинить такие вещи. Мне кажется, требуется один ум, единое видение, чтобы создать что-нибудь столь блестяще целостное. Но нет никаких сомнений, что поэт или поэты (я не утверждаю, что «Илиада» и «Одиссея» написаны одним и тем же человеком) использовали огромный объем информации. Необъятный запас мифов, семейных историй, народных преданий, воспоминаний и традиций. Некоторые эпизоды в поэмах имеют сверхъестественную точность – реки, которых Гомер никак не мог видеть, потому что к его времени они превратились в болота, оружие и доспехи, которые вышли из употребления за полтысячелетие до того времени, когда он создавал поэмы. Вы видели шлем с клыками кабана, который Шлиман раскопал в Микенах? Этот шлем был подробно описан Гомером.

Наверное, Рид заметил, что Марина слушает его невнимательно; он покачал головой и поправил галстук.

– Извините. Возвращаясь к Одиссею, хочу сказать, что поэт черпает сразу из многих источников. И похоже, он все их использовал и все перемешал. В одних эпизодах «Одиссеи» Одиссей вроде бы плывет по западной части Средиземного моря, в других – он где-то возле Египта, а песни с десятой под двенадцатую наполнены символическими обозначениями – сдвигающиеся скалы, сирены, солнечные острова, – обычно все это ассоциируется с регионом Черного моря. Что совсем никуда не годится! Как он может заставлять нас поверить, что Одиссей – умнейший из греков, в конце-то концов, – поплывет на восток, к Черному морю, пытаясь вернуться домой, на Итаку? – Судя по тону, Риду такая мысль казалась очень обидной. – Наверное, именно поэтому Гомер выражается столь туманно. Ведь дело не в том, что он не знает географии. Когда надо, он точен, как Картографическое управление. Он слепил вместе несколько разных историй и теперь пытается замазать швы между ними.

Марина вздохнула:

– Как будто мы до этого все понимали и надо было, чтобы кто-нибудь пришел и напустил туману!

Дверь со стуком распахнулась, и они оба повернули головы. Вошел Мьюр.

– Как успехи?

Рид почесал кустистую бровь:

– Мы с Мариной как раз обсуждали многогранность Гомера.

– Господи боже! – Мьюр плюхнулся на стул. – Ну и что с вами делать? Вы же не станете искать ответы в этой дурацкой поэзии? Разве что если Гомер написал продолжение, которое давно потеряли, и там точно указал, где был закопан щит. И карту приложил.

Он отодвинулся вместе со стулом и пристроил на столе раненую ногу.

– А я, между прочим, кое-что сделал. Я позвонил в Лондон и спросил про нашего друга доктора Бельцига, немецкого археолога, – просто чтобы узнать, известен он нашей службе или нет. Оказалось, у них на него толстенное дело. Нацисты платили ему за его принадлежность к высшей расе, он был одним из прикормленных Гитлером ученых, и его отправили за доказательствами этой их безумной теории. В тридцать восьмом он кое-что копал в Каире, на следующий год крутился возле Спарты, а осенью сорокового года отправился на Кефалонию. Войну провел на Крите. Его не раз обвиняли в том, что на раскопках он использует принудительный труд; местные сравнивали его с гестапо. – Мьюр глянул на Марину. – Ты все это знаешь. Жаль, что мы не успели до него добраться.

– А что произошло?

– В сорок четвертом увидел свой «мене, текел, фарес» и свалил в Берлин. Наверное, думал, что любимый фюрер спасет его. Но нет, вышло так, что его схватили, только не мы, а русские. По сообщению из Лондона, последний раз о нем слышали, когда он был отправлен в Сибирь в некоем забитом народом поезде.

– Как вы думаете, он рассказал русским про таблички?

– Если они догадались его спросить. Принимая во внимание последние события, могу предположить, что догадались. Поэтому я был бы вам признателен, если бы вы перестали играться с поэзией и занялись расшифровкой этой проклятой таблички.

Он сурово глянул на Рида, но на профессора это не произвело никакого впечатления. В течение всего разговора Рид, не отрываясь, смотрел на лист бумаги перед собой, словно загипнотизированный. Сейчас он пару раз моргнул и поднял глаза, рассеянно улыбаясь.

– Что вы сказали? – Он решил, что Мьюр молчит, потому что задал ему какой-то вопрос. – Я вот думаю – а «Хрестоматия» у них есть в библиотеке?

Ружье было нацелено на Гранта. Прищуренный глаз – вот, пожалуй, и все, что он мог разглядеть на лице, почти полностью скрытом под черной бородой. Человек в фуражке, саржевых брюках и шерстяной жилетке напомнил Гранту егерей, которые в дни его детства охраняли леса, принадлежавшие местному землевладельцу. В общем, его в очередной раз поймали как браконьера.

– Пиос эйнаи? – грубо спросил мужчина. И добавил на немецком с сильным акцентом: – Wer sind Sie? ^[30]

– Грант.

Грант очень медленно, не переставая улыбаться, убрал револьвер в кобуру. Винтовка следила за каждым его движением. Грант продолжал по-гречески:

– Мы ищем… – и осекся. А что они ищут? Глядя на человека с ружьем, он чувствовал, что с каждой секундой нервничает все больше. – Раскопки.

Среди деревьев что-то зашуршало. Грант напрягся – сколько же там людей? Краем глаза он заметил, как Джексон украдкой тянется к своему карману. Но и грек заметил его жест. Ствол резко повернулся, и палец на спусковом крючке напрягся. Джексон опустил руку.

30

Кто вы? (греч., нем.) (Прим. перев.)

Шум в зарослях стал еще громче. Кто-то лез через кусты. Грант замер. Сопя и хрюкая, из-под веток показался огромный боров, прошел вниз по холму и начал рыться у основания одной из куч земли. Грант и Джексон смотрели, не веря своим глазам.

– Эумайос, – сказал грек, указывая на борова. – Я привел его поесть желудей.

– Что он там говорит? – нервно спросил Джексон. Рука его напряглась, словно невидимая резинка тянула ее к карману, где лежал пистолет.

– Он просто пасет свою свинью. Свиней, – поправился Грант, когда из леса появились еще четыре и принялись рыть землю в поисках угощения. Он улыбнулся, глядя на свинопаса: – Кали хоири.