Затишье

Евреи-военные, которых я встретил в Монмеди, в праздничном шатре, мои начальники и восторженные попутчики пангерманцев, оказались мне чужды; из этого мне следовало бы сделать вывод, что делить людей на евреев и неевреев нецелесообразно; что это малопригодный критерий для познания мира и собственного положения. Правильнее было бы выделять с одной стороны такие группы, как интеллигенция, люди прогрессивного образа мыслей, с другой — круги, которым на руку существующий порядок. Но извлечь такой вывод мне не приходило в голову. Теперь, когда я думаю над этим здесь, в Мервинске, мне становится ясно, что я никогда не понимал, до какой степени искусственно раздувалось со времен апостола Павла как антисемитами, так и еврейскими националистами различие между приверженцами полководца Моисея и сына божьего Иисуса.

Вы видите, мысли мои отнюдь не отличались ясностью, четкостью, стройностью. Только в одном я был твердо убежден: необходимо сосредоточить все усилия на том, чтобы возможно скорее заключить мир. И точно так же я твердо верил, что обе группировки держав, хотя и выйдут из чудовищного испытания, каким является война, ослабленными, но все же нетронутыми в самом главном. Надо лишь доказать Антанте, на стороне которой было численное превосходство сил, а в последнее время, к сожалению, и военной техники, что при всех своих преимуществах ей не сокрушить нас и наших союзников; если мы хорошенько вколотим ей это в башку страшным, кровавым ударом, то откроется путь к переговорам. Исход же переговоров в любом случае будет нашей победой, раз мы уцелели и сохранили свою мощь после такого отчаянного напряжения сил в борьбе с многочисленным врагом. Лотарингия, оставшаяся французской, быть может, и отойдет к Франции; тем самым будет дано удовлетворение стране — жертве агрессии, но в остальном…

Каждый разумный человек поймет, что мы одержали моральную победу, пусть даже нам самим придется платить по военным долгам и долго еще влачить это бремя. Правда, есть группы, так называемые крайне правые, для которых этого явно недостаточно. Они хотят победить так, как побеждали раньше, то есть заставить противную сторону расплачиваться за ущерб, нанесенный войной, провести смехотворную программу аннексий, не уходить ни из Бельгии, ни из Лонгви, ни из западной России. Это направление давало себя чувствовать все яснее с осени шестнадцатого, с тех пор как Гинденбург стал вершителем судеб Германии. Но оно принималось с искренним возмущением всеми, кто выносил на своих плечах затяжную войну и ничего не ожидал от победы, кроме окончательного обнагления военщины и увеличения налогов. И прежде всего армия требовала отмены действующего избирательного права, или, вернее, бесправия, трехстепенной системы выборов в прусский ландтаг. Эта система обеспечивала сильным мира сего, включая моего достоуважаемого тестя, возможность и набивать мошну, и безмерно увеличивать свое политическое влияние, так что мало-помалу рейх превратился в кабак, где пировали одни лишь имущие.

— Вы, должно быть, плохо выспались, Бертин? — спросил обер-лейтенант Винфрид. — От ваших речей сегодня так и отдает уксусом.

— В самом деле, господин обер-лейтенант? Это значит, что мною, как настоящим рассказчиком, завладел материал; значит, я действительно проник в самое нутро шестнадцатого года — начало той отчаянной осени, которая осталась, когда мы чокались, где-то далеко позади, маленькая и темная, как вход в туннель, из которого давно уже выбрался мой поезд. А тогда это была страшная действительность. Наши солдаты, насмерть дравшиеся за свою страну, не желали по возвращении снова стать илотами денежных тузов, которые теперь так свободно обращаются с военными кредитами. Что ответил мне солдат из нашей команды на мой глупый вопрос, почему жена его не получает обедов из народной кухни? «Откуда это моя старуха возьмет сорок пфеннигов на порцию похлебки? А деньги на трамвай, на починку ботинок? Ты вот что скажи-ка, камрад! Ведь ей с четверыми ребятами надо прокормиться, обуться да одеться на крошечное пособие да на мои пятьдесят два пфеннига в день!» Нет-нет, совершенно ясно: каждый разумный человек уже в ту пору обязан был уяснить себе, что означает для народных масс Германии новая военная зима или хотя бы весна.

Фельдфебель Понт, насупившись, мрачно кивнул куда-то в пространство:

— Он прав, господин обер-лейтенант, от Рура до Верхней Силезии — повсюду картина была именно такая, да и не только рабочим и мелким служащим приходилось туго. Отпускники все эти заботы и горести привозили с собой в рюкзаках на фронт.

— Благодарю, господин фельдфебель! И всякому, кто любит страну и народ, тяжело было влачить на плечах эти рюкзаки.

— В шестнадцатом году мы держались на всех фронтах, как вы знаете, с крайним напряжением. Здесь, на Востоке, русские под командой Брусилова на большом расстоянии прорвали в июне фронт, мы и сами не знали, как это случилось. Австрийцев они разбили наголову, а нашим тоже поддали жару; нам пришлось солоно, пока наконец удалось сомкнуть фронты, стянуть и пополнить растрепанные части. В это время итальянцы оправились от поражения, которое они потерпели на южном склоне Доломит, и взяли у нас Горицу. Морская битва в Скагерраке хотя и показала англичанам, что наши матросы дерутся на совесть, но, как впоследствии выяснилось, адмиралтейство дало ложные сведения: мы потеряли не три корабля, да еще устарелых, а шесть, и в том числе корабли новейшей конструкции.

Эта кровавая схватка на морских просторах не изменила положения Германии, хотя подручные Тирпица уверяли, что сдвиг есть. Блокада не прекратилась, англичане морили нас голодом, недостача стратегического сырья, начиная с меди, душила промышленность. Румыния наконец открыто перешла на сторону Антанты, если не ошибаюсь, в конце августа, а мы, дураки, над этим еще потешались: не понимали, что новый враг означает три больших новых армии, выстроившихся против нас, и что Румыния до сих пор снабжала нас пшеницей, кукурузой и нефтью и была главным поставщиком военной промышленности. Наши тыловые вояки, правда, уверяли, что Германия прокормится и собственным хлебом, но теперь всякому младенцу ясно, что это пустая похвальба. Словом, картина мрачная, но нас ничто не смущало, мы видели только, что англичане на Сомме не могут пробиться вперед, как мы под Верденом.

Конечно, у нас, фронтовиков, шевелились всякие мысли. В конце концов наша жизнь, наше будущее зависело от хода мировой войны, и поэтому мы все время стремились критически разобраться в обстановке. Точно так же как в былое время человеческие познания составляли некую тайную науку, строго охраняемую внутри круга привилегированных умов, в наше время в такой же тайне содержатся и всегда будут содержаться все военные науки — стратегия, тактика и все прочее. В этой войне впервые важнейшую роль играли железные дороги, но морские пути имели решающее значение всегда. Еще на школьной скамье мы знали из географии и истории, как важно владеть коммуникациями, а особенно в военное время.

Поэтому даже моя башка, изрядно сдавшая после пятнадцати месяцев одуряющей работы, понимала, как уязвим блок наших противников там, где можно перерезать с суши морские пути, — на Босфоре и на Суэцком канале. Босфор был в наших руках, то есть в руках турок. За Босфор, или, точнее говоря, за Дарданеллы, и разгорелась кровавая борьба на полуострове Галлиполи. Если бы войска Антанты и ее корабли летом 1915 года взяли заградительные форты и открыли себе доступ к Черному морю, Лондон получил бы возможность, как он надеялся, задержать развитие русской революции на том самом этапе, где в 1793 году вознамерился застопорить французскую, то есть создать конституционную монархию с парламентским правительством и провести либеральные реформы по всей стране вплоть до Сибири. Это рассказал мне много позже один мой знакомый юрист, сотрудник еврейского — отдела при министерстве иностранных дел.

Другой морской путь, Суэцкий канал, Англия твердо держала в руках с помощью ислама, а именно арабов и египтян. Мне, страстному любителю истории и ее уроков, казалось, что необходимо перерезать эту английскую жизненную артерию снабжения с помощью нашего сильнейшего оружия — штыка и, следовательно, пехотинца, — чтобы заставить представителей палаты лордов и палаты общин сесть за круглый стол для мирных переговоров. Тогда наши подводные лодки могли бы спокойно оставаться в Кильской бухте, нам не пришлось бы пускать их в дело…

Кто-то вошел в комнату, на цыпочках приблизился к письменному столу, положил перед Винфридом записку и приник к стене, собираясь послушать. Подняв глаза, Бертин увидел унтер-офицера Гройлиха; тот поощрительно кивнул ему и жестом попросил продолжать.

Тем не менее возникла пауза, адъютант, с досадой рассматривая лист бумаги, быстро нацарапал на нем что-то и затем обернулся к Бертину.

— Если бы то, что вы сказали о вмешательстве в русскую революцию, было вашим собственным домыслом, Бертин, вас следовало бы немедленно порекомендовать барону Эллендту, в пятый отдел — политический. Слова вашего знакомого проливают свет на поведение антантовских дикарей в Петрограде. И это могло бы сыграть немалую роль в выяснении важного для нас вопроса: если у Ленина и его последователей есть какие-нибудь шансы продержаться в России у власти, пока мы заключим мир, то оплошность, допущенная в Галлиполи, оказалась бы для англичан капитальной неудачей, а для нас — успехом. Что думает по этому поводу наш источник мудрости Гройлих? — обратился он к унтер-офицеру.

— Если дело обстоит так, как говорили нам русские артиллеристы в Пинске, в пункте обмена пленными, — скромно и вдумчиво ответил унтер-офицер и учитель народной школы, — то можно составить себе представление, на чьей стороне русская армия. В России, видите ли, учинили расследование, почему при обстреле наших позиций доблестными русскими батареями оказывалось такое множество неразорвавшихся снарядов. Выяснилось, что из-за недостатка сырья и ради соблюдения сроков заводчики распорядились наполнять снаряды песком. Когда эти самые артиллеристы вернутся домой в свои деревни, за большевиками пойдут и крестьяне, которым будут возвращены помещичьи земли, некогда отнятые у них господствующей кастой. Так что будьте покойны: власть в России находится и останется в руках масс, если только внешние силы не свергнут новое правительство. Но ведь мы не собираемся свергнуть его, кто же тогда? Таково мое скромное мнение. Теперь, господин обер-лейтенант, раз уже сделан перерыв, скажите: что мне ответить Брест-Литовску?