Затылоглазие демиургынизма

Перешли к последнему вопросу — выборы правления и председателя колќхоза. Тут-то и поднялся со своего места, с самого заднего сидения, Старик Соколов Яков Филиппович. Единственный, пожалуй, трезвый во всем зале. Все собрание он безучастно сидел в теплых валенках и ледной своей черной шубе. Никем не приглашаемый, встал и пошел медленно к сцене. В президиуме растерялись, но никто не мог остановить его, ни возразить. Сидели все завороженными с немым вопросом в себе: "Чего задумала староверская борода?.." Непривычной была такая самостоятеќльность рядового колхозника. Но опять же, будто прогудело в ушах сидевших за столом президиума: Единственный коммунист в Моховском колхозе,

не балагур, к "Первому" запросто вхож. И весь зал вместе с президиумом затих заворожено, пока он поднимался на трибуну.

Из черного нового полушуба с барашковым воротником, что из копны застарелой, торчала белая борода и несла слово. Шапку барашковую он положил на трибуны как завораживающий зал знак. И вот молчание нарушил зал. Из последних рядов послышалось:

— Давай, давай, Борода…

— Этот сейчас скажет за нас за всех…

— Режь, Старовер, как Аввакум, правду-матку в глаза.

Но и другое, вроде как с завистью:

— У нас-то таким не походишь.

— А что ему до нас. На все руки мастер, ничто ему не помеха, завоќроженный. Вишь, все начальство в рот воды набрало.

И верно, зал он как бы отпустил, а восседавших на сцене за столом, держал под своим влиянием заворожено. Так осознали это опосля сами начальники, не без сожаления, что оплошали.

Полушубок, шапку шил он сам из овчин, выделанных тоже самим из кож своих же овец чистой романовской породы. Кое-кто пытался выведать его секреты, но Яков Филиппович отказывал: "Научишься и начнешь безобразить, бобров наших по рекам ловить".

Староверская Борода возвысилась черной горой со снежной макушкой на большесельской трибуне. Из белых волосьев сверкали как угли глаќза, торчал нос, будто указывающий на что-то, и рокотал голос, ровно сходивший с неведомой выси.

Анне он показался впервые таким необычным, вроде как околдовывающий всех. Она шепнула Паше: "И верно что Коммунист во Христе. И не опомнишься сразу… "

Паша не успела сказать что-то в ответ, Старик Соколов Яков Филиппович изрек в зал, казалось громовым голосом:

— Двадцатитысячников, оно там, конечно, можно и выбрать… — Тряхќнул шапкой, положил ее перед собой как кладут бумажки, по коим читаќют веленые высказывания. — Все города, почитай из деревенского люда, ну кто там по наречению земле отчичей и дедичей присягнуть хочет — это по судьбе. А так-то по жребию зачем человека в колхоз засылать. Это уж когда совсем свой народ изжился, пахарь выродился… А вынуждать руки за назначенного поднимать, так это уж честнее без всякого собрания. Считают что к большесельцам нас присоединяют, а на деќле-то, если по правде, все наоборот. Бедный только к богатому может присоединиться. Вот и выходит, что моховцы большесельский колхоз к себе берут. — Зал, как бы освобожденный от ворожбы, разноголосо загудел. — Знаю, что не всем по нраву говорю. Но мы больше для государства значим, в долг к нему не залезли и продукции нашей деревенской больше ему даем. Потому и надо в председатели нашего, Данила Игнатьича Корина. Не больно хотел высказываться, но совесть подтолкнула, вызвала на эту трибуну. Не выскажись тут, другого места не будет. Не высќкажись сейчас, замучался бы опосля, что долг свой гражданина не исќполнил. Если уж без заботы о том, как дальне жить, можно и вашего выбрать, городского. Только он сам должен понять, что не крестьянин, и против Игнатьича ему не быть. Да и в город ему хочется, намаялся уж тут. Вот я сказал, что сердцем велено, а теперь уж сами думайте.

Сначала молчание в зале, все глядели как Старик Соколов сходил с трибуны. И вот кто-то осмелился выкрикнул, может опять же спьяну:

— Моховца, моховца в председатели. Игнатьича… — И хор голосов, — знамо, Игнатьича.

Анна видела, как дедушка морщился, страдал. Говорили-то пьяные… Но есть и пословица такая, что у пьяного на языке, то у трезвого на уме. Но ум-то вот и укорачивают у трезвого, а с пьяного меньше спќрос. Но спрашивать-то потом за пьяные речи будут с трезвого.

Уполномоченный постучал по графину шариковым карандашом, но не настойчиво, не сильно. В острастку как бы пьяному, а не трезвому. Похоже, что Старик Соколов Яков Филиппович на него повлиял и в чем-то убедил.

Зал поумолк, но других предложений так и не последовало, ни из зала, ни из президиума.

Уполномоченный свое предложение "от имени райкома" не решился огласить. А может, и не захотел. Какой сонный нерв растревожила и в нем Староверская борода и в чем-то склонила на свою сторону…

В перерыве Яков Филиппович подошел к дедушке. С повинной погляќдел ему в глаза, комкая бороду в горсти, признался:

— И не хотел, поначалу-то, Игнатьич, впутываться. Пользы не виделось. Но вот подсказалось, вроде как веление на меня нашло оберечь и земќлю и люд наш. Пьяный гвалт оно не больно по душе, но ведь о жизни все. Когда-то она, голова-то задуренная из недуга своего выйдет и протрезвится. Похоже, вот и руководство в толк взяло рассудок наш. Знаю, может и не по тебе это, много мытарств и скорби будет, но помощь придет неизреченно и наставительно. Но все равно через претерпение. Такая наша планета.

Дедушка только покивал головой: оно знамо, так. Что говорить, какая радость?.. Осознавал, что большевистский председатель двадцатитысячник, никакой не председатель. Но откажись сам, так и сам страдал бы, больше не за людей, а за землю. И верно предвидение явлено. Оно всех и касается…

В правление колхоза, вошел и Яков Филиппович.

— Будешь критику от народа на действа властей наводить, — сказал ему большесельский старик. — Слово-то смеќлое вымерло, а тебе вот оно дается. Без такого слова жизнь наша в непутьи и будет дольше тянуться. Вот и надо было тебе в правление по Божьей воле войти.

От дедушки после избрани я потребовали ответа, как он дело колхозќное будет вести. Полагалось благодарить за доверие. Но он и тут не вышел напоказ, сказал с места:

— Крестьянину-колхознику следует быть самостоятельному в каждом деле, которое ему дается. Дело свое с совестью длить, жить в заботе о земле, а не поддаваться говорению и не подлаживаться… Она, земля-то, и даст нам все, коли заботу каждого о себе почует. Замену мужику, хозяину земли, нет и никогда ни будет. Земля с папахарем дружит, иного хозяина она не знает. Вроде бы каждому это понятно, делается в обход пахаря… В толк скорбь земли не берем, от того и неладности.

С такими простыми, и в то же время необычными словами к пахарям никто не выходил. К пахарям вот, а не к колхозникам. Колхозник — это надуманное, а пахарь — это Божья стать крестьянина. Землю ему надо знать, она на все и надставит, а все остальное — планы там разные, задания, это от лукавства. Что люду надо, то мужик и делает. Это уже было без высказа как бы само собой осознавалось каждым. В президиуме такое понимали, как бы кто-то второй в них самих и в себе все повторял. Но должностное, внешнее, в них морщилось от слов: "Планы там разные, задания… от лукавого".

— И вот какая у меня еще будет просьба и к руководству и ко всем колхозникам, — дедушка сделал паузу, вроде как посомневался, высказывать или не высказывать. И высказал, ровно опять по подсказу какоќго внутреннего голоса в себе. — Оставить моховскую бригаду при самоќстоятельном хозяйствовании. Мохово и Сухерка своим ладом чтобы жили. От урожая, и старания и трудодень. Глядя на них, и другие бригады к этому перейдут.

Снова тишина. Насторожились и моховцы, и большесельцы. Президиум в недоумении Уполномоченный растерян: нарешают, а отвечать-то ему за все придется. Предупреждали ведь, чтоб там "куркули высказами не вылезали… "