Затылоглазие демиургынизма

Летом все ждали беды: нечего и думать, что сена дадут накосить для своей скотины. И верно — овинники пообрезали, а о сенокосе заявили: "Ни тяпка для себя".

И началось повальное избавление от своей скотины, коров-кормилиц.

Люди повздыхали, пооглядывались, кто как поступает, пообдумывали, и опять поддались спасительному вышучиванию себя: "Что делать? На Святой Руси всегда что-нибудь да обрезалось и укорачивалось — то бороды, то головы, то рукава кафтанов. А ныне, слава Богу, только огороды да овинники. Да вот "поработительниц" отбирают, благое дело делают, избавляют тебя от них. Обтерпимся…"

Федосья Жохова — та злорадно возрадовалась, по ее жизнь пошла — ладиться: "Мне так и думы об этом нет, вольной была и вольной осталась, копеечка вот есть и ладно".

2

Минуло время и коровья, и овиннико-огородная сумятицы, как и кукурузная, утихли, сгладились, а там и позабылись. Народ слезно веселился, будто освобожденный от кумохи, навеянной наваждением. Грустно притих. Ничего ни с кого не спросишь, все вроде сами сделали. Сама власть, что мужик с похмелья, набрался в гостях, поднагадил и забыл, где был и что там вытворял. Кукурузу — королеву, потихоньку "королем" заменили — клевером. И все при глухом молчании. Унялась и огородно-овинная компания. Уполномоченные-организаторы молчаливо открещивались от своих недавних наставлений, пятились, как раки во спасение свое. Они — не они. Мы — не мы… Но след-то как от тылка по дереву живому топором остается, хотя и зарастает. Накуролесили, будто ураган буреломный лесом прошел. Но вот, когда колхозные рынки в городах опустели, начались вначале робкие, вполголоса, разъяснения, что скотину, вишь, и не возбранялось держать в личных хозяйствах, только, если у кого по две, по три животины. Не в своих хозяйствах, а вот в личных. Слова "свое", как огня палящего боялись. И казалось, что не по своей, а по чьей-то чужой воле, нашедшей откуда-то извне. Выждав и на другое осмелились. Стали уговаривать покупать телок в колхозе. В кредит бери и сеном запасайся, коси, где и раньше косили. А как там косить, коли все кустарником затянуло, словно лукавый наспех успел мужику-колхозничку навредить… Только вот повиниться, по христиански покаяться, не осмелились. В который уже раз на беду всей державы мужика, пахаря-крестьянина так вот комяшили. И никто не устыдился, не ушел со своих высоких постов… Не застрелился и не повесился, как это бывало с воинскими начальниками, проигравшими сражение по своему недомыслию. Ум и совесть у властного люда, посаженного на свои посты как бы не отнароку, совсем изжилась. В свое время, когда деревню в великий разор вгоняли, "в головокружении", хотя и лукаво, но все же признались. А тут даже и на такую обманную хитрость не пошли, разумения не было, ушло оскопилось "языческим эгоизмом": "Я власть и все тут…" Посулы о корове, о заготовке сена для нее, колхознику были уже и не нужны. Он уже изжил в себе пахаря-сеятеля господня. И высказы на это свои пошли: "Коли ты без креста, то и совесть твоя чиста". И нет в том виновных: с организаторов-уполномоченных какой спрос. Они враз как туман болотный испарились. И сникла надежда на правду. Она, коли в душе мужика избранника заперлась до времени. Брали верх опять же нехитрые практичные мужицкие рассуждения: "Что лезть в бурелом — штаны и рубаху порвешь, а они пока что еще свои…"

В такое вот время к дедушке частенько наведывался Сухов Михаил Трофимович. Как бы попутно сворачивал и большака на коринский отворот в Мохово. В секретарях, в "Первых", он чудом удержался. Район плелся в хвосте по всем тогдашним показателям. И с кукурузой, и со сдачей своих коров колхозу, и с урезанием огородов. А вот теперь, когда все это изжилось — думай "Первый", что дальше делать?.. Не брезгуй и мужицким советом, послушай "второстепенный класс".

В доме и Анна, и бабушка Анисья относились к Сухову стеснительно. Большое начальство с дедушкой разговоры ведет. Хотя с тайным высмехом и говорилось о слове "Первый", но проговаривалось оно с почтением, как бы писалось с большой буквы, что тебе титул царев. Но, несмотря на свой такой титул, Сухов тоже смахивал на уполномоченного-организатора. Пирог-то из одной квашни, только не своей волей руководил-управлял, да и жил. Тоже под "указанием" ходил.

Анне особо запомнился Михаил Трофимович этой поры перетрясок. На вид среднего роста, с зачесом назад русых волос. В непогоду по весне и осени ходил в плаще, хромовых сапогах, в кепке. Зимой — в пальто с меховым воротником, в шапке-ушанке. Вместо валенок на ногах фетровые бурки. С дедушкой беседовали у топившейся лежанки. Потом или чай по приглашению бабушки Анисьи, продолжая разговор. Анна с любопытством прислушивалась к ним. Выходило это как-то невольно, сами слова застревали в голове. Мягким уступчивым голосом Михаил Трофимович выспрашивал совета у старого крестьянина. Вроде хотел у него узнать, как вот тут дальше-то быть. И Анна как бы знала, что дедушка скажет. Как бы повторит Старика Соколова Якова Филипповича поступать "запротив". И верно: дедушка разъяснял эту "тактику" мужицкого поведения. Коли велят, так как не согласиться, а коли делать, не навредя делу по велению поступить. Вот и смекаешь, чтобы нарека на неисполнение не было, и чтобы все ладом шло. Оно ведь не где-нибудь делается, а у тебя и тобой. Сухов открыто с доверием глядел на дедушку. Глаза серые, лицо белое, со щек и прямого носа не успели сойти еще веснушки. Бабушка Анисья высказала о нем свое похвальное слово: интересуется вот у дедушки тем, чего сам по молодости не знал. О колхозной деревне первых лет и о доколхозной, едниличной жизни мужицкой расспрашивает. Как кто в ту пору жил, чем держался?.. о первоначальных порядках моховского колхоза выпытывал, когда и в колхозе работали семьями на отдельных участках. И в поле, и на пустоши в сенокос. Выслушивал дедушкины приговорки. И даже анекдотики из нынешней жизни, кои как бы сами собой в нашем доме застревали, в высказах и стариков в сарайчике-мастерской и в разговорах городских гостей. Как было без них в досужей доверительной беседе. Любопытствовал и о том, как горожане глядя на деревенскую колхозную жизнь. Нас не стеснялся, будто своим родным верил. Без веры-то как прожить тому же "Первому"… В нем тоже ведь прежде всего человек. И сам за чаем пытался и нас, и дедушку развеселить. Такой вот анекдот запомнился Анне, рассказанный им, испугавший бабушку Анисью и Анну. И даже дедушку немного смутил: "Идет старуха с клюкой новой дорогой, проложенной прямиком мимо исчезнувших деревенек. Ее догоняет служивый в погонах. — Сказав это Сухов как бы посомневался, говорить или не говорить до конца, как сам слышал. И все же решился, сказал, — "Откуда идешь, бабуля?" — поинтересовался служивый. "Да вот из своей избенки до "Заветов Ильича", касатик". "Скажи вот, — спрашивает служивый, — как теперь попасть в "Светлый путь"?" "А ныне, кормилец, коли прямиком, то только через погост, и я вот туда путь держу"…

Посмеялись с дедушкой, но как-то втихую, с невысказанными мыслями. Дедушка все же поулыбался, шаркнул пальцами левой руки по усам. Подумал и свой анекдот рассказал, как бы поведал притчу:

— Посоревновались вот рак со щукой, кто быстрей из темного омута к свету вынырнет. Щука вильнула хвостом, и сама не поняла, как в сеть носом угодила. А рак, глядя на солнце попятился и оказался под своим защитным камнем.

"Первый" с любопытством поглядел на дедушку и задумался, как-то уже изнутри молчком усмехаясь. И выспросил дедушку, как знатока в каком-то необъяснимом деле:

— Думаете, Данило Игнатьич, пока рыболовы щукой закусывают, рак отсидится под своим вечным камнем до светлой своей поры?..

— Все мы и рыболовы и раки. Прежнему-то, где уж быть. Прежнее кануло, — рассудил дедушка. — Но попятиться-то все же придется к тому, к чему небесное светило направление нам указывает.

Бабушка Анисья, как бы не слыша этого разговора, принялась усердно угощать дорогого гостя. Дедушка тоже как к спасению к сосуду с своему, к черной бутылке руку протянул целебным бальзамом. Сказал: "С чаем оно и не помешает".

Испили чайку с бальзамом молча, вроде свои же слов опасаясь. И в этом пережидании как-то сам по себе возник тихий разговор, как выразился Михаил Трофимович "о ситуации". Говорили как бы уже о переговоренном. Дедушка крестьянскую жизнь истолковывал своим чередом. Пахарь радением земле держится, а коли она не в его руках, то и он отлучен от нее. Вроде бездомного пса, кому под ноги попадет, тот его и пнет. Перемены-то как запахи по ветру, и не понять враз откуда они доносятся. Но и тут бывший мужик, ныне колхозник, опытом своим к "ситуации" приноравливается. Понял вот, что суленая ему манна небесная рядом сходит на него. И стал к ней "верой относиться".

Выход из ситуации и дедушка и Сухов вроде бы и знали. Лозунг-то когда еще был брошен: земля — крестьянам. Но дорога-то к ней пахарю непроходимо разрыта. А без дороги и у ретивого коня пыл пропадает.

Анну и бабушку Анисью брал страх. Не дай Бог о таком разговоре дознаться Федосье Жоховой. Или самому Саше Жоху, или Авдюхе Ключеву. Беда и дедушке, да и Сухову Михаилу Трофимовичу, даром, что он "Первый", но и ему не все можно. Выходили на крыльцо, на веранду, поглядывали в окна. Тут же они и сделают из дедушки общественного кулака. Уже и пытались. Ныне вроде бы и стены с ушами. А тут сам "Первый" за такого кулака.

Но даже в согласии с дедушкой, мужиком-крестьянином в Сухове нет-нет, да и прорывался в высказах "Первый". Складки при сведенных бровях гармошкой морщили лоб. Отойти и в вольных разговорах от своего положения он не мог. Да и в мужике оно крепко засело. Трудно будет избавиться от всего того, что надуло ветром чужим в нашу жизнь. Говорят вот, что даже палачи к топору привыкают, а тут в душу червь вполз. И вот беседовали два крестьянина по происхождению, но сидели-то друг против друга все же неровно. Один мужик — председатель колхоза, несмотря ни на что землей живет, она ему главный советчик. Другой тоже из мужиков, но вот в "Первых". Должность властная его уже поработила. Теснит в нем Сухова-мужика. Но верх полный все же взять не может. И "Первый" раздваивается. дедушка — вот тот, на кого кнут, а Сухов — тот, у кого кнут.

— Нашего брата, мужика, ставшего колхозником, — высказал дедушка, вроде как противясь воображаемому в мыслях "кнуту", — вошло в моду считать тугодумом. А, порой, вот так случается, к тому, до чего дошел "тугодум", быстрые умы опосля добираются. И его "науку" за свои передовые мысли выдают. Середина пути в непролазных ухабинах, а нам вот о грязи по обочинам дороги долдонят. Будто прямиком мы сами не хотим идти.

Ответ требовался от Сухова-"Первого". Но тут брал верх над ним Сухов-крестьянин. И оба Сухова, многозначительно кивая головой, отмалчивались. Говорить-то бы надо крестьянину, но вот "Первый" сдерживал, глушил крестьянский голос.

Дедушка и не ждал ответа. Видел этот ответ в молчаливом согласии Михаила Трофимовича с ним. Понимал, что тут "Первый" только и может выслушать мужика-председателя. И это уже благо. Потом, когда придет время памятью все и выскажется само собой.

Когда наставала страда, секретарь райкома, "Первый", целиком подпадал под лозунг: "Все силы на заготовку кормов и уборку хлеба". Знал, что слова-то для того же дедушки пустые. Все, кого считают "силой", не внимают им. И "Первого", даже и не такого, как Сухов, вынуждают действовать "нажимом" — силой на силу. Одна "сила" знала и без того, что делать, но не больно хотела делать и пассивно сопротивлялась "силе", которая на нее давила. И все как бы стояло на месте в каком-то неосознаваемом сопротивлении, двигаясь, ровно под гору спущенная телега. Это понимал Сухов-крестьянин, да других-то способов, кроме как "давить", "нажимать", у него и не было, как не стало "ниукого". Колхозника мало интересовало уберется или не уберется урожай с поля. Он выполнял лишь работу "под нажимом". Он не пахарь-жнец, а колхозник, как бы второсортный человек, пролетарий без паспорта.