Зависть богов, или Последнее танго в Москве

Соня рассмеялась, не выдержав. Как он нелеп, как трогателен, Соня совсем его не знает, совсем! Вот пожалуйста — внезапный порыв чадолюбия. Он торопится вниз, к страдалице в вязаной шапке, он дрожит от гнева, не попадая в рукава рубашки.

— Я с тобой, — сказала Соня.

— Изволь. Матери-садизмы!

— Ладно тебе. Я сама мать-садист. Принеси мое платье, пожалуйста… Я мать-садист, я две недели не видела сына… Игоря выпустили, ты понял? Того самого, я тебе только что рассказывала»

— А, этот бедный парень! — крикнул Андре из ванной. — Будет знать, как смотреть плохое кино.

— Тебе не нравится этот фильм? — спросила Соня, втайне ликуя: ему тоже не нравится «Последнее танго в Париже». Оно его раздражает. Оно ему противопоказано. Иначе и быть не могло.

Андре вернулся в комнату. Браво, вот вам маленький спектакль, дурашливый мальчишеский маскарад. Сонино платье и белье скручено в пестрый шелково-кружевной шаткий тюрбан. Тюрбан покачивается у Андре на башке, породистый каталонский нос зажат прищепкой. Сониной губной помадой, которую он нашел на подзеркальнике, Андре намалевал себе красный кружок на смуглом выпуклом лбу. Ладони сложены на груди. Индусское ритуальное завывание.

Он опять метнул быстрый взгляд за окно:

— Сидит. В шапке. Бедное дитя. Пойдем!

Он подошел к Соне, наклонился к ней, и она едва успела поймать тюрбан-ворох.

— Я не люблю этот фильм, — сказал он, садясь рядом. — Синема для тех, кто не умеет любить. Ненавидит, трусит любить. Трусы. Комплексы. Питают… Нет, кормят. Кормят свои комплексы. Больше ничего.

Соня слушала его, молча распутывая тюрбан, разъединяя его на составляющие… Вот платье, которое она выбирала полдня. Вот кружевная «Карина», купленная утром у Ирки, спасибо вам, девочки из моисеевской песни-пляски! Спасибо вам, вы там, бедные, недоедали, в Дортмунде, Познани, тратили марки на «Карину», на честный советский трудовой гешефт.

Соня говорила, поправляя тонкую прочную черную гэдээровскую бретельку на белом русском плече, вот здесь, у границы меж белизной и загаром:

— Помоги мне, пожалуйста… застегнуть… Угу… Угу… Андрю-юша! Хватит! Перестань!.. А девочка в чепце? Забыл? Пусти! Быстро же ты… Пусти! Девочке жарко!

А девочки нет. Исчезла. Когда они все-таки спустились вниз, во двор, качели еще покачивались, сонно скрипя. А девочки уже не было.

Какой здесь закат! Красное, яркое солнце. И дождь едва-едва накрапывает.

— Хорошо, буду тебя качать, — решил Андре. Он усадил Соню на качели и стал раскачивать. Она взлетала и падала.

«Мы падаем?» — «Падаем. Да. Еще не скоро». Давненько Соне не снился этот жуткий, зловещий, неотвязный сон. И слава богу.

— Знаешь, почему ты эту девочку пожалел? Ты о своей вспомнил. О своих. У тебя ведь две дочери, правда?

— Да, — изумленно кивнул Андре, все еще раскачивая качели, можно было бы уже остановить, у Сони голова кружится. — Да, две. Откуда ты ведаешь? Ты не должна…

— Я догадалась. Останови, пожалуйста.

— Две девочки. Совсем… Вот. — И он приблизил ладонь к земле. — Мари-Луиз. Натали. Натали — это честь моей бабки.

— В честь, — поправила Соня, вставая с качелей.

— Вот такие! — Он все еще держал ладонь над землей. — Мы поздно… Мы долго не затевали детей.

Сейчас он заговорит о своей жене. Избави боже!

— Соня… — осторожно, неуверенно начал Андре. — Почему ты не спрашиваешь меня про моей… Моей… Я плутаю в местоименных! — С жаром, с французской пылкой экзальтацией он добавил: — Всегда плутаю! Дери черт!

— Андрюшенька, не хочу — и не спрашиваю. Давай мы не будем…

— Я никогда не скажу о ней дурно! — резко, с неожиданным вызовом произнес он. — Это русские мужчики… Мужики… Я давно пометил: они другой женщине говорят о жене мелкую гнусность.

— И крупную тоже. Бывает. А французы что, не говорят? Никогда?

— Французы — тоже, — признался он, вздохнув. — Я нет.

— Ну и слава богу.

Они стоят посреди двора. Весь дом на них смотрит! Им тут скучно, родимым. У самого синего леса. У самого-самого края. На выселках. Окна распахнуты, подоконники уставлены горшками с геранью. Надо же, тут еще водится герань, замоскворецкий мещанский купеческий цветок!

Мы тоже заведем герань, поставим на подоконник. Будем жить здесь с Андрюшей, жить-поживать. Как старосветские помещики.

Но над Ла-Маншем мокрый снег, там Мари-Луиз, Натали и жена, о которой он не хочет говорить дурно. И слава богу! Но, дери черт, не говори о ней вовсе!

Соня и так о ней помнит. Еще полгода, потом он вернется к Мари, к Луиз, к Натали… Потом, не сейчас, еще осень впереди и зима, а зимы у нас долгие-долгие! Тянутся, тянутся, не кончаются никогда.

Андре встревоженно вгляделся в Сонины глаза, силясь понять: обидел, нет? Соня улыбнулась ему, привстала на цыпочки, дотянулась до его загорелого, смуглого лба. Стерла индусский кружок, пятнышко ярко-красной помады. Андре нагнул голову пониже, и Соня коснулась губами его лба. Говорят, в лоб не целуют, нельзя, дурная примета.

Мы в приметы не верим.

28 августа 1983 года

Вселенское пекло сменилось вселенским потопом. Третий день дождь, затяжной, уже по-осеннему холодный и нудный.

Соня спрыгнула с подножки автобуса, открыла зонт. Серое небо, серая, стылая гладь останкинского пруда. Давно ли в нем плескались, разомлев от жары и пива, веселые хмельные останкинские аборигены?

— Привет, — сказал кто-то у Сони за плечом.

Она оглянулась. Вадим. Странный, желчный, язвительный господин, невесть почему ее невзлюбивший. И Соня едва его терпит. Шантажист. Мерзкий тип. Но ничего не поделаешь — гонец. Гонец от Андре. Фигаро здесь, Фигаро там.

— Надо же, встретились! — Вадим подошел к ней вплотную.

Смуглое лицо с резкими, крупными, негроидной лепки губами. Усталые, умные глаза. И Соня вспомнила, как Фридрих сказал ей однажды: «Вот обрати внимание: и у армян, и у евреев всегда глаза грустные. Всегда. Даже если у них все хорошо. Даже если они смеются. Глаза — грустные. Правда, есть существенная разница. У армян в глазах — печаль. У евреев — тоска».

— Держи. — Вадим достал из кармана пиджака (пиджак, как всегда, иноземный, дорогой, стильный — твид, мелкий рубчик) и протянул Соне большой, тщательно запечатанный конверт.

— Андре просил тебе передать. Это деньги за квартиру, на полгода вперед.

— Спасибо. — Соня сунула конверт в сумочку и щелкнула замком.

Вадим не спешил уходить. Сегодня он был настроен на разговор. Шел дождь, слабый, редкий. Они стояли у кромки пруда, держа над головами почти одинаковые темно-синие зонты.

— Удачно, — сказал Вадим просто ради того, чтобы что-нибудь сказать. — Не нужно к тебе подниматься. Сэкономил время. — Он говорил Соне «ты», пристально ее рассматривая. Что ему нужно? Чего он ждет?