Завсегдатай
Шрифт:
Вид его внушал робость постовому, который уже давно следил за ним из подъезда. На лице адъютанта был шрам, он начинался со лба, огибал левую щеку и заканчивался возле верхней губы — это след сабельного удара. И хотя адъютант давно уже не воевал, он продолжал носить, как и Беков, как и все бойцы Бухарского народного полка, защитный китель, галифе с красными линиями по фронту и сапоги из крепкой желтой кожи.
Постовой на цыпочках, чтобы не разбудить адъютанта, вышел из подъезда и вынес из обкомовской конюшни сена лошадям, но лошади не стали есть.
Постовой, помаргивая,
В здании послышались шаги. Постовой вздрогнул и бросился к двери. Обитая железом, она со скрипом распахнулась, и вышел Беков. За ним — Мавлянов. Постовой поспешно взял под козырек.
— Значит, день в Гаждиване, попрощайся и обратно, — сказал секретарь обкома Бекову.
Постовой на всякий случай еще раз козырнул. Беков небрежно ответил и шагнул к лошадям.
— А за проект Гаждивана не беспокойся, — крикнул вслед Мавлянов. — Не беспокойся!
Беков вскочил в седло, свистнул, и лошадь, танцуя, зацокала по мостовой, высекая копытами искры.
Он был превосходным наездником, командир Беков! Молод, красив, все на нем лучшего качества: и китель, и галифе, и сапоги, и лошадь под ним резвее адъютантской.
Гордо подняв головы, проскакали Беков и Эгамов через несколько пустынных кварталов, мимо двухэтажных и трехэтажных домов — их только начали строить в Старой Бухаре. Беков так торопился, что не взглянул даже в сторону чайханы «Десять тополей». А ведь раньше, перед отъездом из Бухары, он обязательно заходил сюда и пил в тишине чай и глядел на красных рыб в водоеме между корнями тополей…
— Ац! Ац! — кричал Беков и нахлестывал лошадь.
Когда всадники выскочили из города на мокрое от росы шоссе, Эгамов догнал Бекова, чтобы спросить, почему «попрощайся», но Беков приказал:
— Вопросов не задавать!
Они свернули с шоссе направо, и Беков ударил сапогом указатель «Бухара — Гаждиван — 20 километров». Указатель полетел далеко в песок, и Эгамов не решился сойти с коня, чтобы поставить его на место.
Начиналась степь. Обычно они ехали весело по этой холмистой степи, вспоминали о боях — тут не раз они гнали басмачей, да еще как гнали! Многих уложили у подножия соленых холмов, многих полонили…
Сегодня же Беков молчал и не разрешал Эгамову ехать рядом. Вспотев от духоты, Беков стал расстегивать китель, но рука не повиновалась. Она почти не гнулась, его левая рука, простреленная басмачом Бобо-Назаром, но упрямый Беков специально расстегивал китель левой рукой для того, чтобы натренировать ее.
— Смотри… — придержал вдруг Беков коня и обернулся к Эгамову, показывая на степь, где бежала лисица.
Эгамов привстал в седле — так близко был зверь, рыжий и крупный, с блестящими от зноя глазами!..
Беков выхватил маузер и начал целиться, продолжая скакать.
«Сейчас он убьет лисицу и даже не разрешит забрать, и зверь будет лежать в песках на съедение коршунам… Э-эх», — вздохнул Эгамов, и крестьянское сердце его сжалось.
Но напрасно целился Беков: лисица уже скрылась за барханами.
Командир в гневе сунул маузер в деревянную кобуру, но Эгамов все же решился успокоить:
— Не знаю, что бы мы делали
с ней, если б, не дай бог…— Знаешь, мне надоела твоя мелочная опека! — резко возразил Беков, словно ударил по лицу.
Ох, как больно всегда становилось Эгамову, когда командир повышал голос… Ведь он любил командира и хотел, чтобы тот говорил с ним нежнее, не так, как с остальными. Ведь адъютант — это его правая рука!..
Он боготворил Бекова, гордился, что живет вместе с ним, и даже подражал его манере говорить, жестикуляции и походке…
Впрочем, подражали Бекову почти все воины, но у маленького, грузного, совсем не воинственного, несмотря на шрам, Эгамова получалось это очень комично, и люди над ним смеялись…
— Вы не должны со мной так говорить, командир, — сказал Эгамов, мучась от обиды. — Даже в последний день… Ведь это последний день, командир? Ведь вы покидаете нас?..
Беков придержал лощадь и позволил Эгамову с ним поравняться.
— Прости, Кулихан. Ты настоящий солдат. Да, Кулихан… покидаю… Обком направляет меня на другую работу, в Бухару. Прости, Кулихан. Я выхлопочу в городе для тебя орден.
— Не это главное, командир…
— Нет, я хочу, чтобы тебя наградили.
— Если можно, вызовите меня к себе в Бухару, командир.
— Вызову, — поспешно согласился Беков.
— Я еще пригожусь. Я буду лечить вашу руку.
Беков не ответил, потом подумал вслух:
— В Бухаре лошади, конечно, не нужны. А вот если ты подучишься, я тебя сделаю своим шофером.
— Только не забудьте, прошу вас, командир…
Степь побежала вниз, и кони понесли к поселку за рекой, в Гаждиван.
Сто человек в страшный зной копали землю, заливали водой канавы, перегоняли верблюдов, навьюченных досками и кирпичами.
Беков выпрямился в седле, лошади спустились к речке, глотнули мутную воду и забарабанили копытами по деревянному мосту.
Возле первых юрт на другом берегу Беков выхватил маузер и выстрелил в воздух.
Хотя стрелял он, почти всегда возвещая о своем приезде, люди с расшатанными от голода и зноя нервами не могли привыкнуть, пугались, прятались за верблюдов, за глиняные стены.
Беков на полном скаку осадил коня.
Люди окружили его, закричали:
— Мир вам, командир! Мир вам!
— Мир и вам, — по-отцовски добро ответил Беков.
Город только закладывался. Построили четыре
глиняных домика-времянки и строили пятый всем отрядом.
Конечно, все знали, что Беков не очень одобрял тех, кто женился и наплодил детей, он считал, что пока еще рано обзаводиться личным счастьем, не организовав счастье другим; но людям, уставшим от войн, надо было жить, и они требовали построить в первую очередь дома семейным.
— Чей дом на очереди? — спросил Беков.
Оказалось, что Саидова, тихого и не очень смелого человека.
— Я был не всегда хорошим воином, командир. Но вы распорядились все же построить мне дом раньше, чем другим. Не знаю, чем отплатить вам. — И Саидов дал знак, чтобы жена принесла чай.