Завсегдатай

— Если не уберете стекла, выселим из Гаждивана!

Затем подошел Эгамов к пекарне и стал наблюдать через окно, как работает сын Маруф.

Маруф заметил отражение отца в баке с водой и стал усердно месить деревянной лопатой тесто в котле.

«Плох отец, — мелькнуло в голове сына. — Боюсь, как бы старик не слег в постель от переживаний. Шутка сказать — командир вернулся…»

Видел Эгамов., что старик Нишан, главный пекарь, сидел в углу на овчине и, попивая чай, изредка давал указания Маруфу.

Второй его ученик, Адхам, просовывал голову в горячую печь и вытаскивал крючком лепешки.

Маруф четвертый год месит тесто, и одному богу известно, когда он уже станет мастером. Нишан и не думает уходить на отдых — дело прибыльное, хлеб едят все.

Зато когда он умрет, Эгамов сделает все, чтобы место главного пекаря занял не Адхам, а его сын Маруф. У Адхама отец чайханщик, семью содержит, а Маруф непременно сбежит в Бухару, если потеряет место в пекарне.

«Если уйдут сыновья наши, кто тогда после нас жизнь будет продолжать в Гаждиване?» — часто думает бывший адъютант.

— Маруф, — тихо позвал он сына.

Маруф вышел, вытирая руки халатом и нервно подергивая плечами в предчувствии дурного.

Интуиция его никогда не подводила — Эгамов размахнулся и ударил сына по щеке.

Маруф бросился на землю и лежал, спрятав голову под халат.

— Испугался, мерзавец!

Зная, что отец остыл, Маруф поднялся и посмотрел на отца безразличным взглядом, обезоруящвая его этим.

— Отец, там лепешки могут сгореть…

— Нет, постой. Почему ты не пришел сегодня к обелиску?

Маруф молчал.

— Как посмотреть мне теперь в глаза командиру? Разве о таких сыновьях мечтали мы, умирая в пустыне?

— Прости, — сказал сын.

Маруф был доволен, что отделался так легко — лишь одной пощечиной. Зная любовь отца к командиру, о котором он вспоминал каждый день, бредил им, Маруф ждал истерики.

Ранним утром сын был разбужен и получил приказ идти к обелиску встречать командира.

Но Маруф слишком любил отца, чтобы равнодушно смотреть на то, что произойдет у обелиска. И сын сбежал и все утро бродил по глухим переулкам Гаждивана, жалея отца и думая обо всех последствиях, которые ожидаются с приездом Бекова.

Сын с высоты своего двадцатилетнего ума понимал все.

— Ладно, — сказал Эгамов сыну, — дома продолжим разговор. Иди. И не забудь к вечеру принести домой свежих лепешек для командира…

Эгамов подошел к заводу: отсюда начиналась история Гаждивана. Забор, возле которого выстраивался отряд, давно уже сгнил и рухнул. Но ворота странным образом держались на столбах, и над ними покачивалась вывеска тридцатилетней давности: «Гаждиванский хлопкоочистительный завод».

И хотя во двор можно было проникнуть откуда угодно, ворота эти продолжали служить. Утром, ровно в восемь, они открывались, а вечером, после смены, охранник закрывал их на засов и привязывал пса.

— Беков приехал, — сообщил Эгамов охраннику, но тот сделал вид, будто не слышит.

Бывший адъютант забежал во двор и стал смотреть по сторонам, в надежде поймать хоть один сочувствующий взгляд. Чтобы можно было сесть с этим человеком и вместе решить, как сделать так, чтобы крах завода не был для командира страшной неожиданностью.

Но громадный двор был безлюден. Тишина, не работают цехи. С тех пор как уехал командир, завод больше не строился, а сейчас он доживает последние дни. Станки покрылись ржавчиной, и скоро совсем перестанут вертеться колеса.

Стоял Эгамов во дворе возле свалки до тех пор, пока не вышли из цеха двое рабочих с носилками, полными разного железного хлама.

Видно, рассыпался еще один станок, и теперь несут его останки на кладбище машин здесь же, во дворе.

На этом кладбище лежит громадное колесо с тупыми зубьями, похожее на челюсть животного, — все, что осталось от иностранной машины, которую вез вместе с командиром Эгамов из Бухары.

И еще много разного хлама — все, что тридцать лет назад было машинами и станками, что так радовало Эгамова умным сочетанием деталей, созданным для того, чтобы помочь человеку в его труде.

Кто-то из рабочих сказал, напугав Эгамова:

— Говорят, Беков здесь…

— Вряд ли. Он носа теперь сюда не сунет, — сказал второй, рассердив Эгамова. Эгамов хотел вступить с ним в спор, доказать, что не смеет он так пренебрежительно говорить о командире. Ведь командир вовсе не виноват во всем этом хаосе, он хотел только добра, и Эгамов этому свидетель.

Кто-то еще подошел с ведром мусора к свалке.

— Бекова не видел? — спросили рабочие у него.

— Нет, а кто этот Беков?

И снова хотел Эгамов воззвать к совести этих рассерженных на командира людей, потому что все они были сыновьями воинов Бекова.

Отцы их, те, кто строил этот завод тридцать лет назад, а затем стояли за станками и машинами, передали свою профессию детям, чтобы те помнили командира и преклонялись перед ним.

— Эй, Бекова не видели? — кричали люди в разных концах двора.

Не мог Эгамов понять, как он не лишился дара речи, когда вдруг увидел командира.

Открылась дверь конторы, и вышел на зов людей Беков.

— Я Беков, — сказал он тем, кто искал его.

Но, к удовольствию Эгамова, рабочие уже уходили с завода, потому никто не услышал командира.

Командир хотел было пойти за ними к воротам, но что-то остановило его.

Постояв немного возле свалки, Беков снова ушел в контору.

И еще Эгамов подумал, что должен был ослепнуть, увидев таким страдающим своего любимого командира. Бледное, странное лицо Бекова искажалось оттого, что он разбил свои очки, но Эгамов не знал об этом.

Бывший адъютант опустился на кусок рельса — так ослабел, что не мог встать, чтобы пойти утешить командира.

Ну как объяснить ему все это? А может, он давно знал сам, знал, что ровно через два года после его отъезда пришел из Бухары приказ о том, чтобы не строили далее завод в Гаждиване?

Было сказано в приказе, что допущена ошибка с рекой. Река слишком слабосильная, чтобы напоить одновременно и завод с городом, и колхоз Нурова.

Но так как колхоз уже оформился и земля рожала на полях своих хлопок, а завод и Гаждиван только строились, решено было дать реку в пользование колхозу, чтобы колхоз мог всячески расширяться за счет пустынных земель.