Завтра в России
Шрифт:
– Внимание! Работают все радиостанции и Центральное телевидение! – вещал диктор.
В Екатеринбурге, в штабе восстания, Зарудный, Стасов, Обухов, Акопян, Колесова, Ясногоров и еще два десятка человек сгрудились у телевизора.
– Неужели Правительство подаст в отставку? – спросил Ясногоров.
Зазвонил телефон. Зарудный снял трубку, послушал, потемнел лицом. Потом сказал членам штаба:
– Это с вокзала. Еще одна банда из Тавды. В Мысках они взяли восемнадцать заложниц, а теперь требуют уголь, продукты и водку.
Гусько, Стасов, Обухов и Колесова встали,
– Внимание! – снова сказал московский теледиктор. – Говорит и показывает Москва!
В Москве к служебному входу в Большой театр подкатила черная «Волга». Два человека вышли из машины, офицерской походкой прошли в театр и по коленчатому коридору уверенно достигли кулис. Здесь на сцене Полина Чистякова и вся группа: актеры, режиссеры, гримеры и рабочие сцены, – прервав репетицию новой оперы «Александр Невский», стояли и сидели возле телевизора, который кто-то вынес прямо на сцену.
– Через полминуты мы начнем прямую передачу из кабинета Секретаря ЦК КПСС Романа Борисовича Стрижа… – продолжал теледиктор.
На Арбате, в Бюро иностранных телеграфных агентств, западные корреспонденты садились к телевизорам и пультам международной видеосвязи, надевали на головы губчатые и резиновые наушники, поправляли у рта микрофоны и откашливались – готовились к синхронному переводу.
В Западной Европе, Израиле, Каире, Сингапуре, Токио и Мельбурне бары и кафе с телевизорами заполнялись простой, праздношатающейся публикой и американскими туристами…
– Внимание, включаем камеры, установленные в кабинете Председателя Совета Министров…
И на миллионах телеэкранов появилось наконец лицо Стрижа.
– Дорогие товарищи, – сказал он, спокойно глядя в камеру, – патриотическое правительство Советского Союза поручило мне выступить перед вами и обрисовать ситуацию в стране. Вы все, конечно, знаете, о чем пойдет речь. Неделю назад несколько тысяч уральских рабочих сорвали переговоры с представителями правительства и атаковали армейские части, направляемые нами не против рабочих, а как раз наоборот – для того, чтобы они могли спокойно, без эксцессов провести похороны жертв произвола уральской милиции…
В Большом театре два человека офицерской походкой подошли к Полине Чистяковой и сказали ей негромко: «Пройдемте с нами!»…
– Конечно, вы можете взять мои слова под сомнение, – чуть усмехнулся по телевизору Роман Стриж. – Ведь восставшие захватили несколько радиостанций и в своих воззваниях во всем обвиняют нас. Но спросите их прямо: кто на кого напал – войска на рабочих или рабочие на войска? Спросите их прямо: во время переговоров было ли хоть одно их требование отвергнуто секретарем Екатеринбургского обкома партии товарищем Круглым? Нет, товарищи, не было! И все это правда, которую они не смогут опровергнуть…
Поезд, захваченный зеками, стоял на станции Екатеринбург, ощетинившись дулами пулеметов и автоматов, торчавших из всех окон и с крыш вагонов.
Эти дула делали поезд похожим на мохнатую гусеницу длиннее вокзального перрона – ее хвост терялся во мраке за перроном. Сквозь окно своего восьмого, «докторского», вагона Майкл Доввей видел совершенно темный вокзал, который производил впечатление безлюдного, и слышал голос Коровина, усиленный самодельным, из жести репродуктором:– Последний раз говорю! Или к нам придет начальник восстания, или взорвем вокзал и пойдем на город! – Коровин сидел на крыше пятого вагона, рядом с ним за турелью пулемета лежал кто-то из зеков. – Считаю до десяти: раз… два… три…
Неожиданно на темном привокзальном перроне появилась женская фигура с железнодорожным фонарем в руке. Это была Колесова. На ней был глухо застегнутый полушубок, валенки и меховая шапка-ушанка. Подняв фонарь, она осветила свое лицо и громко сказала в сторону Коровина:
– Кончай считать! Говори, чего хочешь!
Появление женщины слегка сбило коровинский пыл.
– А ты кто? – спросил он с крыши вагона.
– Моя фамилия Колесова. Я из штаба восстания.
– Я ж сказал: начальника давай! – пришел в себя Коровин. – С бабой мы не будем разговаривать! С бабами у нас другой разговор. Точно, братва?
Залегшие на крышах зеки, держа Колесову на мушках своих автоматов и пулеметов, ответили ему разноголосыми криками одобрения и засвистели-закричали Колосовой:
– Пошла отсюда! Старая жопа! Вали, вали за начальником!
Колесова спокойно переждала эту волну.
– Если вас интересует жратва и водка, то это по моей части, – сказала она. – Я отвечаю за снабжение области. Будем разговаривать или будем свистеть?
– Лады, попробуем, – усмехнулся Коровин. – Нам нужны продукты, спирт и уголь для паровоза. Иначе… Я уже сказал!
– А ты не можешь сюда спуститься? Так и будем орать? – спросила Колесова.
– А может, у вас пулеметы в окнах спрятаны? Нет уж, я тут посижу, у меня глотка луженая. Говори: дашь спирт, жратву и уголь?
– Ну, я же стою под твоими пулеметами, – усмехнулась Колесова. – И ничего, трусы сухие!
Уголовники на крышах соседних вагонов расхохотались – здорово эта баба уела их атамана! И Коровин, видя это, уязвленно вскочил на ноги и прямо с вагона спрыгнул на платформу. А те из зеков, кто лежал на задних и передних вагонах, встали и подались по крышам вперед послушать и посмотреть «спектакль». При этом несколько зеков хотели тоже спрыгнуть на перрон, но Коровин остановил их окриком:
– На место! – И пошел к Колесовой: – Ну?
– Ты мне не нукай, не запряг, – мирно сказала ему Колесова. – Значит, так. Вы взяли в Мысках восемнадцать баб. Продукты и уголь получите в обмен на этих женщин. Спирт не получите совсем. Устраивает?
– Нет, не устраивает! – И Коровин, куражась, приставил ей в бок финский нож. – Теперь у нас девятнадцать баб! – И с вызовом крикнул, обратившись к темным окнам вокзала: – Валяй! Стреляйте! Я ее успею кончить!
За одним из темных окон вокзала, в диспетчерской комнате, Гусько посмотрел на вошедшего Акопяна. Тот кивнул, сказал негромко: