Завтрашний ветер

ры, которые не только пережили время, породившее

их, но и спасли это время от исчезновения. Клас-

сика — это сгущенный в четырехугольники книг

воздух спасенного от исчезновения времени. Вневре-

менной классика не бывает. Казалось бы, нет ни-

чего надвременней любви, но и у любовной лирики,

скажем, Катулла особый аромат своей эпохи. Если

бы «Я помню чудное мгновенье...» было написано

не в девятнадцатом веке Пушкиным, а нашим со-

временником, оно бы не стало классикой, оказав-

шись искусственно вырванным из исторического кон-

текста. Да и не могло оно быть написано сейчас

никем не только из-за несоразмерности в таланте,

но прежде всего из-за духовной несовместимости.

Однако, когда мы читаем это стихотворение, у нас

возникает хотя бы мгновенное ощущение совпаде-

ния с человеческим чувством, отделенным от нас

нагромождением событий, словарными наслоениями

и все-таки преодолевающим гигантское пространство

между временами с легкостью, только кажущейся

нам. Классика — это нечеловеческое усилие объ-

единить общечеловеческое в разных временах.

Классика, будь она самой пророческой, не бывает

полностью свободна от заблуждений и ограничен-

ности своего времени, хотя бы из-за недостатка тех

знаний, которыми располагает будущее. Но в клас-

сике есть инстинкт, превышающий знания, и класси-

427

ка иногда оказывается умнее будущего, когда оно

становится настоящим. Ум классики не в утопиче-

ском проецировании будущего — тут и она слаба,—

а в предчувствии того, что будет особенно важно

будущему в прошлом. Классика — это концентриро-

ванное запечатление настоящего по таинственному

социальному заказу будущего. Герцен писал: «Кни-

га — это духовное завещание одного поколения дру-

гому, совет умирающего старца юноше, начинающе-

му жить, приказ, передаваемый часовым, отправля-

ющимся на отдых, часовому, заступающему его

место». Такова русская классическая поэзия девятна-

дцатого века, и такова ее своенравная, но неоспо-

римо родная дочь — русская советская поэзия

двадцатого века, из-под чьей красной косынки, метро-

строевской каски или солдатской ушанки со звездоч-

кой проглядывают те же изменившиеся, но едино-

кровные черты. Начало советской классики — «Две-

надцать» Блока, когда поэт, инстинктивно поняв, как

необходимо будущему его свидетельство о могучем

историческом потрясении, впустил в себя раздирае-

мую выстрелами, песнями и криками улицу, кото-

рая переполнила его и разорвала изнутри. Класси-

ка — это всегда самопожертвование во имя свиде-

тельства. Так пожертвовал своей гениальной любов-

ной лирикой Маяковский, исторически неизбежно

встав «на горло собственной песне». Не только те

стихи, которые он стал писать, но даже и те, ко-

торые он перестал писать, тоже стали историческим

документом. Еще больше, чем своему настоящему,

Маяковский был нужен будущему именно таким,

чтобы товарищи потомки поняли через его победу

над собой, чем в действительности была револю-

ция. Классики — это заложники вечности у време-

ни в плену, по точному выражению Пастернака. Но

в плен времени они идут добровольно, ибо только

в таком плену можно понять время. Классики вы-

полняют функцию запечатления, требуемую от них

будущим. Классика подобна духовному фотоэлемен-

ту, запечатлевшему поверхность и кратеры своего

времени и посылающему снимки через космос разъ-

единяющих лет на планету будущего. Но и Блок,

и Маяковский, и Пастернак, и Есенин, ставшие пер-

выми советскими классиками, родились как поэ-

428

ты еще до революции. Одним из первых классиков

советской поэзии, поэтически родившимся в совет-

ское время, был Ярослав Смеляков.

2

История не терпит суесловья,

трудна ее народная стезя.

Ее страницы, залитые

кровью,

нельзя любить бездумною

любовью

и не любить без памяти

нельзя.

(Я. Смеляков. «Надпись

на «Истории России»

Соловьева)

Кто есть верховный судия, вынесший поэту на-

вечное помилование и одновременно навечный при-

говор: «классик»? Только время, а оно часто тянет

волокиту со своими решениями. Убийца Пушкина не

мог понять, по словам Лермонтова, на что он руку

поднимал. Но Пушкина убило, как пишут хрестома-

тии, общество, — значит, и оно не понимало его,

став коллективным Дантесом? Пущин, Дельвиг, Кю-

хельбекер, правда, понимали. Понимал Вяземский,

но с оговорками. Пестель — еще более осторожно.

Чаадаеву иногда Пушкин казался чересчур легко-

мысленным. Некоторые поклонники раннего Пушки-

на называли «Евгения Онегина» стихотворной бел-

летристикой. А такой свободолюбивый, но по-маль-

чишески жестокий Писарев стрелял уже в мертвого

Пушкина свинцовыми пулями неуважения, не пони-

мая, что свободолюбие — дитя того, в кого он стре-

ляет. Маяковский при жизни вызывал раздражение

не только ретроградов, но и некоторых талантливых

поэтов. Когда поэт жив, понять, что он классик, мо-

гут лишь немногие. «Чтобы понять, как он талантлив,

нужно представить его мертвым», — с горьким юмо-

ром заметил Жюль Ренар о ком-то и о каждом. Ме-

шают личные отношения, так называемая литера-

турная борьба. Сейчас мимо памятника Маяковско-

му на площади его имени, возле станции метро его

имени, наверно, иногда проходят еще оставшиеся