Заявка в друзья

От зычных голосов проснулся Анатолий и прямиком густым низким басом вклинился в повтор первого куплета. Веселее не стало, зато чувствовался приближающийся финал, быстро вечерело, и над соседней многоэтажкой в сером небе светила первая звезда. Лишь благодаря появлению Лизочки с Фурсиком, довольным от кончика высунутого языка до последней рыжей ворсинки на хвосте, посиделки закончились. Все стали расходиться, кроме Толика. Голова его тяжелая снова улеглась на стол, припечатав к столешнице грязные салфетки и обглоданный рыбий хвост. Светлана хотела остаться, но дочь запросила у матери что-нибудь поесть и тянула ее домой, все повторяя:

– Мать, пойдем. Мне завтра в школу, тебе на работу. Поздно уже.

И Светлана уступила.

Время и вправду было поздним – начало одиннадцатого. Ларек давно закрыт. Но Олег решил пройтись по свежему воздуху, заодно проверить судьбу и сыграть в «авось повезет». Но пустынное пространство трамвайной остановки встретило его подслеповатым фонарным освещением и красной сигнализационной лампой хлебного ларька. Судьба капризно показала язык, а единственный прохожий в мятом пиджаке, зажимая подмышкой божественные дары в виде крашеных яиц и сплющенного кулича, плавно покачиваясь на ногах, мочился прямо на чугунную урну, спьяну перепутав ее с придорожным кустом.

Уставший Фурсик тащился медленно, семенил ножками, часто дышал и на перекрестках присаживался на носок хозяйского башмака передохнуть от бесконечной прогулки. Олег блуждал по району с неопределенной целью, пытаясь унять тупое раздражение, пугающее голой правдой: он уже был готов довериться едва знакомому человеку и сознаться в подлой трусости, в свершенном преступлении.

Долгий променад по пустынным улицам отрезвил больную голову. За это время квартира выветрилась от накуренного облака смешанного табака. Светка втайне от дочери покуривала американскую подделку, а Геннадий предпочитал донской табак местного разлива. Надышавшись папиросным угаром, Олег вообще предпочел ничего не курить, а стремление раз и навсегда завязать с пагубной привычкой именно сегодня довольно остро напомнило о себе, пару раз кольнув в левом подреберье.

На кухне он остолбенел от хирургической чистоты, пустого мусорного ведра и короткой записки на дверце холодильника под магнитиком из Кисловодска. Записка гласила: «Все путем, брат. Спасибо за душевный разговор». Толика в квартире не было.

Не желая ломать голову над параноидальными ребусами закадычного друга, Олег раскрыл ноутбук, в большой фарфоровой кружке с надписью «защитнику отечества» заварил крепкого чаю, и пока чаинки блуждали в броуновском движении, набрал первое предложение.

«Здравствуйте, Нина».

Потом неподвижно просидел полчаса перед экраном, не обращая внимания на давно остывший чай (к нему он так и не притронулся), искусал большой палец на правой руке, сгрыз ноготь на мизинце, прикрыл в коридор дверь, словно боялся, что Фурсик сможет подсмотреть, и застучал по клавиатуре…

В больницу он наведывался каждый день, просто не мог сидеть в четырех стенах и ждать неизвестности. За умеренную плату седенькая нянечка, владеющая всеми ключами от второго этажа, где располагалось онкологическое отделение, допускала его к жене на целый час прямо в палату.

Возле нее он сидел тихо, без лишних слов, стараясь не смотреть на бледные восковые лица соседок, на общее смятение и сильный запах хлорки. От тонкого синюшного запястья вверх тянулись прозрачные трубочки капельницы, рука была привязана бинтами к краю кровати. Взбитая тощая подушка позволяла кое-как полусидеть-полулежать, но Ирину все устраивало. Она ничего не замечала, смотрела на мужа пустыми глазами и улыбалась. Улыбка ее казалась жалкой и вымученной, а впрочем, такой она и была.

За неделю до выписки лечащий врач долго объяснял последующий уход, протягивал какие-то глянцевые буклеты и белые визитки патронажных сестер. Но слово «поздно» в его тихой речи проронилось два раза, и все остальное для Олега потеряло всякий смысл. На следующий день в дверях палаты он столкнулся плечом с полуседым мужичком. Незнакомец сбивчиво пробормотал извинение, и Олегу пришлось посторониться, но заплаканные глаза за окулярами очков разглядеть все-таки успел. Возле прикроватной тумбочки он заметил пакет из супермаркета с натуральными соками и детским питанием. Три алые розы на длинных ножках лежали на подоконнике, сиротливо ждали вазу с водой, но в палате не нашлось даже пластиковой бутылки. Зашла медсестра, сменила на штативе раствор и со словами «нельзя, здесь не положено», по-хозяйски прикарманила букет. Возражать никто не стал. Пациентки или спали, или притворялись спящими, с интересом ждали развязки и заранее сочувствовали.

В тот день он первый раз видел любовника жены, но понял это, когда перевез Ирину из больницы домой. Через месяц одним дождливым вечером они снова столкнулись у подъездной двери. Драповое пальто и фетровая шляпа скрывали силуэт незнакомца, но приметные очки и красные испуганные глаза выдали его с головой. Положение создавалось неприятное, странное, попахивало дешевым фарсом, но жена молчала, а докапываться до истины было слишком поздно.

На инъекциях она продержалась целых два месяца. Но тянулись они долго, в бесконечных заунывных дождях, мокрых листьях и бессонных ночах, когда заканчивалось действие морфина, и боль возвращалась. С помощью сиделки он усаживал жену возле окна на каких-то полчаса и уходил на работу, зная, что та блуждающим взглядом будет созерцать мокрые крыши домов там, внизу, сквозь сизую пелену дождевого тумана, где жили счастливые, относительно здоровые люди. Приближающийся исход она приняла сразу, и он ощутил это по упорному молчанию и вялой кисти левой руки, правой она почти не шевелила, рука стала усыхать.

Вечерами они оставались одни. Это время сделалось самым неприятным в их отношениях. Ему казалось, что для скорейшего выздоровления нужно еще что-то сделать, пригласить другого врача, самого лучшего, купить других лекарств, самых проверенных, заграничных, чтоб наверняка. Но все его предложения натыкались на молчаливую стену и отрешенный взгляд, в котором, что самое поразительное, он не замечал животного страха, а одно безразличие к собственной судьбе, к бренному существованию. На широкой кровати жена спала теперь одна, его половину занимал Фурсик, вылежав на подушке круглую ложбинку наподобие птичьего гнезда. Пес преданно исполнял функцию стража, звонкий лай сменил на тихое поскуливание и мокрый нос все чаще тыкал в желтую ладонь, облизывая сухие обездвиженные пальцы.

Конец ознакомительного фрагмента.